— Милый, милый, — только шептала Варя, холодея от своего ледяного спокойствия и всеми силами держась его, как будто в этом спокойствии было все ее спасение.
Наконец Игорь утих, фельдшер взял его руку, послушал пульс, торопливо схватил другую руку — и постучал по кабине.
— Поворачивай назад, кончился, не довезли, — сказал он шоферу, высунувшемуся из кабины.
— Игорь, Игорь! — закричала Варя, и голос ее, посреди поля, прозвучал жалко и одиноко.
Его лицо было белым, открытые глаза тускло смотрели в небо.
— Игорь! — закричала Варя, отбросив все свое спокойствие, которое теперь уже никому не нужно было. — Да что ж это такое! Убили! — Подумав, еще раз повторила, будто не веря себе: — Убили! — Спросила: — Кому это нужно? Кому он помешал?..
— Истек кровью, что ж поделаешь! — будто оправдываясь, сказал фельдшер.
Машина развернулась и пошла обратно. Варя села на свое место, рядом с Игорем, и, подложив ему под голову руку, шептала, уже ни о чем не думая:
— Милый, милый, милый…
Стрельцова похоронили в парке, утром, перед отъездом на новое место вслед за наступающими войсками. Варя набила листьями свою наволочку с вышивкой, положила в гроб ему под голову. «Игорю. Отечественная война. От Вари». Думала ли она, какой страшный подарок приготовила Игорю!
На свежий могильный холмик, как его насыпали, тотчас же упали сверху два пурпурных листочка. Светило солнце. Солнце и сегодня хотело хорошо поработать, помогая нашим летчикам бить фашистов. «А Игоря нет, нет, — думала Варя. — Может ли это быть? Неужели так насовсем и погасла его жизнь? Значит, погас целый мир, погасли небо, солнце, А почему я вижу солнце? Оно не погасло?..»
У дома требовательно засигналила машина. К Варе подошла Елена Гаранина.
— Пойдем. Не вернешь. Пойдем. Так надо, — сказала она.
И Варя пошла за нею, села на машину и поехала вместе со всеми на новое место вслед за наступающими войсками.
У Гараниной после гибели Лаврищева пропал голос. Варя заметила это не сразу, да и сама Елена, видимо, не подозревала беды. Сначала казалось, она простыла, у нее даже был жар, она ходила, ссутулив плечи, блестя глазами, ставшими еще больше, говорила мало, точно через силу, с хрипотцой. Потом быстро все прошло. Елена взяла себя в руки, расправила плечи, подняла голову, стала будто бы осанистее, моложе, красивее — и выше всего того, что окружало ее. Среди подруг она отмечала только Варю, может, помимо своей воли, непроизвольно держалась ближе к ней, хотя и с нею говорила неохотно: ей, наверное, просто нужно было чувствовать кого-то рядом.
То, что у нее неладно с голосом, обнаружилось на новом месте, куда оперативная группа переехала из мрачного особняка. На этот раз обосновались в чистеньком уютном лесочке, в немецком подземном городке, в небольших легких блиндажах, совершенно новых, не видавших еще жильцов — отдельно в своих блиндажах телефонисты, линейщики, радисты, оперативные работники, аккумуляторная станция, кухня. В блиндаже остро пахло смолой (под землей этот запах удушающе густ), а когда протянули и подключили электрический свет, оказалось, что все здесь — и потолок, и стены, и столики, и даже пол тщательно отделаны ослепительно белыми стругаными досками, так что блиндаж изнутри казался герметически закрытым ящиком.
Перетащив в блиндаж аппараты, тут же, без передышки, начали монтировать рабочие места. Обычно с этим управлялись Стрельцов и Шелковников, а сейчас, когда Шелковников остался один, ему помогали девушки. Варя на пару с Гараниной зачищала и изолировала провода, лазила под столами, прибивала провода скобками, укладывая их как можно ровнее и красивее. Вскоре были открыты две первые связи — со штабом армии и прифронтовым аэродромом истребительного корпуса.
Работали молча. Даже Дягилев был угрюмым. На всех сказывались пережитые потрясения, вызванные гибелью Лаврищева и Стрельцова. Только Пузырев говорил почти без умолку и то больше сам с собой, потому что никто не вступал с ним в разговор.
— Ты скажи, Геша, — приставал он к Шелковникову, — ты скажи, как перечислить в точности и по порядку все тринадцать ударов, которые нанесла Красная Армия в этом году? Мы должны это знать или не должны? А вдруг кто спросит, а мы и не знаем! У меня, хоть убей, как ни считаю, получается только двенадцать, а где же тринадцатый удар был, где, ну скажи, Геша?
— Отстань, — отмахивался Шелковников. — На то будут политзанятия…
Варя не могла смотреть на Пузырева, как будто это он своими руками убил Игоря. А Пузырев как ни в чем не бывало по-прежнему ходил выпятив грудь, весело и беззаботно поглядывая на окружающий мир.
Вечером, как говорят, на огонек к связистам нежданно-негаданно забрел один танкист, видимо из той породы забубенных голов, которые чуют присутствие девушек за версту.
— О! — воскликнул он, появляясь в блиндаже и сбив на затылок шлем. — Вот это малинник! Я и то думаю, куда это меня, на ночь глядя, ноги несут. Несут и несут! Девчата, милые, откуда вы такие расхорошие, на каких крылышках к нам залетели?
И запел, подмигнув Пузыреву:
И все отвлеклись от работы, заулыбались, только Варя, подняв голову, вздрогнула, попятилась. Танкист как две капли воды был похож на Игоря: те же миндалевидные жаркие глаза, то же смуглое чуткое лицо, те же усики — Игорь! Она выпустила из рук молоток. Танкист тотчас подхватил его и подал Варе с реверансом.
— Пожалте, мадам. Советую покрепче держать орудие, ненароком пальчик на ножке можете пришибить. — И снова запел:
— Что это вы распелись? — недружелюбно сказал Пузырев.
— Ась? Почему я не курносый? Об этом, дорогуша, папу с мамой спроси.
— Ах ты, акула, хоть и со шлемом, — подбоченясь, сказала Саша Калганова.
— Акула? Обсудим этот вопрос. Преохотнейше. Я к вашим услугам. С кем имею честь? Плотичка? Щучка? О, красноперочка! Как очутились в наших водах?
И, пожирая Сашу своими жгучими глазами, снова запел:
— Эт-то здорово! Эт-то здорово! — в восхищении воскликнул Пузырев. — Новый вариант «Огонька!» Если вы не против, разрешите я запишу эту песенку.
— Своих сочинений не распространяю, — причмокнул танкист. — Может влететь. От начальства. По уставу интенданты не должны шляться по девушкам. А я что распространяю? А ну-ка его, субчика, на губу на всю катушку за искажение действительности! Не сидел? А я сидел, знаю…
— А мы, девушки, — чем-то взволнованная, мечтательно сказала Саша Калганова, — ой как хорошо распевали у себя в деревне! Наша деревня на пригорке, далеко слыхать. Особенно по вечерам…
— Вечером, разрешите доложить, и лягушки громко орут, красноперочка, а ты сейчас спой. Давай-ка на пару, можно и на опушку выйти, а?..
Танкист зубоскалил битый час. На прощание веселый человек сказал:
— Спасибочко за компанию, дорогуши. И тебе, красноперочка. Не поминайте лихом. За войну пять машин на тот свет отвез. Завтра, может быть, себя повезу. — Притворно зевнул: — Неохо-о-ота! Страсть! Если вернусь, забегу. Прощевайте…
Последние слова танкиста погасили вспыхнувшее веселье. Человек, оказывается, зубоскалил и рисовался потому, что завтра ему в бой, что на душе у него неспокойно: сколько и в самом деле может ходить по пятам удача?
Это поняли все. Не хотел понимать только Пузырев.