До ее сознания дошло, что на узле что-то случилось. Шелковников, сгорбясь, выскочил зачем-то на улицу, только загремели ступеньки у выхода. Руки Гараниной взлетели и замерли над клавиатурой.
— А, черт! Неужели заметят наши связные самолеты! — держа ленту радиотелетайпа, выругался майор Желтухин, чего никогда не было с ним.
Гаранина строго посмотрела на Варю, будто призывая ее не обращать ни на что внимания, и руки ее опустились на клавиатуру, продолжая свое дело.
Началась бомбежка. Звуки взрывов были глухие, далекие, будто где-то под землей били в тяжелые чугунные ворота: «Открывайте! Открывайте!» Но ворота не открывались, ворота были прочны; звуки ударов стали приближаться, и Варя инстинктивно спрятала голову в плечи.
— Ничего, девушка, ничего, садитесь, — сказал Желтухин, склонясь и прикуривая из сделанных лодочкой ладоней, будто в блиндаже был ветер, который мог загасить огонь. — Передавайте: Особая благодарность Двенадцатого ведущему группы «Восток-59», который при повторном вылете штурмовал всем составом колонну противника с танками, лично сделавшему четыре захода над целью и уничтожившему…
Внезапно совсем рядом, казалось, над головой, где будто не было наката, а было открытое небо, треснуло так зловеще коротко и гулко, что Варя вскочила, забыв передавать, что диктовал Желтухин. «Что ж он не вызовет истребителей прикрыть нас! Ведь разбомбят! Скорее вызвать самолеты! Разбомбят!» — думала она в смятении. Откуда-то сверху, сначала несмело, а потом все ускоряя бег, потекла струйка песка.
— Передавайте: —…И уничтожившему около десяти автомашин и три танка, — прислушиваясь к бомбежке, диктовал Желтухин.
«Юнкерсы» били не только по самолетам — фанерным «кукурузникам», что стояли на опушке, но и по самой рощице, по блиндажам опергруппы.
— Эх, мать честная, как нехорошо-то получилось! — сказал Желтухин.
Наверху, у выхода, послышались голоса, отрывистые, тревожные. Зазвонил телефон. Желтухин подскочил, взял трубку.
— Есть! Есть! Есть, товарищ Двенадцатый! — повторял он, слушая, что ему говорят и тут же торопливо свертывая свою карту. Бросив трубку, он выскочил наверх.
Время стало измеряться не минутами и секундами, а какими-то неизмеримо малыми величинами. Гремели взрывы: один, второй, третий. Все ускоряя бег, текла струйка песка. Дышать было нечем: плох, выдох, вдох, выдох. Лишь невозмутимо, как всегда, гремел, выплясывал телетайп Гараниной.
— Лена, Лена, — зачем-то позвала Варя.
Нарастающий визг бомбы заставил ее замолчать. Варя инстинктивно отскочила к стене, на какой-то короткий миг увидела еще раз Гаранину. Лена уже не работала, а стояла прямо, вытянувшись за своим аппаратом, устремив взгляд к входной двери, будто оттуда сейчас войдет крупное начальство, еще на какой-то предельно короткий миг подумала: «А где же Шелковников? Где Шелковников?» — и потом красный огонь ударил в глаза, и как будто у входа открылось белое, ослепительно белое небо, и тут же небо упало, Варю кто-то подхватил, сдавил как в тисках, с головокружительной силой отбросил в темноту — и все кругом затихло и погасло…
Когда она очнулась, ей показалось, что прошло мгновение после взрыва, и потому первым движением ее было подняться, вскочить, куда-то бежать. Она еще не встала и даже не сделала никакого усилия, чтоб встать, как острая невыносимая боль где-то в голове, в позвоночнике, во всем теле дернула ее словно электрическим током.
Она снова потеряла сознание.
Опомнившись второй раз, Варя отметила, что в блиндаже по-прежнему темно и тихо, только в глазах у нее стояли желтые отблески света. Потом ее внимание привлекли глухие подземные удары, она долго вслушивалась, удары перемещались то в одну, то в другую сторону, но слышались отчетливо, и Варя наконец поняла, что это где-то далеко бьет артиллерия и глухие подземные удары она скорее воспринимает не слухом, а телом.
«Неужели смерть? — подумала она, холодея. — Смерть? Нет, нет!» — воскликнула, вспомнив, как встречал свою смерть Игорь, и заплакала.
Она лежала и плакала, перед страхом смерти не смея пошевелиться, не в силах даже вытереть слезы, и больше всего ей в эти минуты было жаль себя. Она лежала, плакала и думала о себе как о постороннем ей человеке, очень хорошем человеке, который совсем-совсем мало жил на свете, почти ничего не видел хорошего, что было в настоящей жизни, и все силы и помыслы свои тратил только на то, чтобы хорошо жить потом, когда-то ПОТОМ. А этого ПОТОМ, оказывается, не будет, и этот очень хороший человек, который так мало жил на свете, теперь должен умереть, оставить жизнь!..
И вот желтые пятна, которые мелькали у нее в глазах, будто прояснились, и она увидела ночь, ту самую ночь в лесу, пахнувшую багрянцем осени, когда они с Игорем объяснились в любви сначала азбукой морзе, а потом и словами, и это было самое хорошее, удивительно хорошее в ее жизни. Но была ли та ночь или не была? Они тогда не только объяснились в любви, но и говорили, как будут жить после войны и как потом, через много-много лет, будут рассказывать потомкам о далекой войне с фашизмом. «Люди хотели счастья, и потому умирали… умирали, когда им очень не хотелось умирать». В ту же ночь они подслушали Троицкого, который говорил о далекой сказочной Планете Счастья, на которой ждут людей после победы над фашизмом, Варя хорошо запомнила его рассказ. Потом было наступление, и была высотка, откуда Варя наблюдала битву, и была клятва, если понадобится, умереть ради человеческого счастья, ради того, чтобы на земле больше не повторялся ужас войны и смерти. Зачем же сейчас она плачет? Страшно умирать? Но страшно было, наверное, и Лаврищеву и Игорю, страшно всем, и они все равно умирают. Так надо, так надо!..
Варя перестала плакать и дрожать от страха, и ей сразу стало легче, и ее тело перестало быть свинцовым. Она подумала коротко, с болью: «Бабушка. Деревня. Солнце. Лен. Поле», — вкладывая в каждое это слово бесконечное содержание. Каждое слово было подобно вспышке молнии в ночи, которая на мгновение освещает весь мир и мгновенно пропадает. Варя закрыла глаза и, примиренная с тем, что умирает, добровольно, сама отдает свою жизнь ради будущего человеческого счастья, впала в забытье, которое приняла как смерть.
Но чудное дело: и приняв смерть, она как будто продолжала слышать и ощущать подземные удары, в ушах у нее будто журчал ручеек, все веселее, а снаружи, совсем рядом, кто-то настойчиво скребся и стучал железом о камень или железом о железо. И она подумала: «Пускай, теперь все равно…»
Потом ее будто опахнуло чем-то по лицу, и сразу же, тонко взревев, рванулись с ходу моторы телетайпов. Варя открыла глаза и увидела в блиндаже яркий электрический свет: наверху, видимо, откапывали блиндаж и восстановили порванную электролинию. Еще не понимая ничего, не веря ничему, она села и никакой боли в теле не почувствовала, только нестерпимо ломило в висках. Гаранина лежала на полу, ближе к выходу, где вместо двери и вместо стены была земля. «Лена убита!» — подумала Варя и вскочила — пошатнулась, все в глазах у нее поплыло, она села на стульчик за радиотелетайп. Аппарат гремел, лента бежала, и Варя, с усилием раскрывая страшно отяжелевшие веки, читала, не доходя до смысла того, что читала: «Воздух! Воздух! Пункт К… 24 «Юнкерс-88», курс 90, высота 3000, время 13–41…»