Генерал медленно перевел взгляд на Варю, глаза его вспыхнули удивлением и гневом: «Еще новенькая? Еще такая?» — читалось в них. Он осмотрел Варю с головы до ног, и Варя увидела, что он остался недоволен и ею, но ничего не сказал, прошел мимо, скрипнув сапогами, и Варя села на свое место, чувствуя, что лишается последних сил.
Но что за чудо: как только генерал подошел к другим девушкам, он стал совсем другим, и голос его стал другим, и улыбка другой. Он прошел по рядам, каждую девушку потрогав за плечо, спрашивая участливо, как самочувствие, как здоровье, что пишут из дому, почему усталый вид и прочее. Генерал потрепал по плечу даже новенькую, Надю Ильину, которая приехала на узел вместе с Варей и Лизой. «Новенькая? — Варя услышала его голос. — Очень приятно, очень приятно! Как устроились на новом месте? Нравится ли у нас?» «Спасибо, товарищ генерал, нравится», — ответила Надя, счастливо стрельнув глазами по сторонам. «И меня генерал заметил, и меня!» — читалось в них. Она умела это, Надька!
Генерал, наконец, подсел к Гараниной, долго просидел с нею, беседуя о чем-то, наверное, очень приятном, так как он и Гаранина улыбались друг другу, а генерал даже два раза громко, на весь узел, расхохотался. Но как только взгляд его падал на Варю, и это было несколько раз, Варя видела, генерал становился суровым, недовольным. «Невзлюбил меня! — думала она в смятении. — За что? И Лизу тоже. Лиза работает лучше меня, а вот и Лизу. Убрать, прогнать! За что, господи!»
Уходя с узла, генерал еще раз посмотрел на Варю, и она прочитала у него в глазах как будто сомнение: прогнать её вместе с Лизой или не прогнать?
Но ее не прогнали. Прогнали одну Лизу.
Генерал любил красивых девушек, таких и подбирал к себе на узел. Лиза была некрасивой. Это Варя поняла позже. Красивые девушки — были его старческой слабостью.
Лизу отправили на аэродром ночной авиации. Варя пролила реку слез, провожая подругу. Это была ее первая потеря в жизни. И горько то, что этой потери могло и не быть, если бы все делалось по справедливости, если бы смотрели не на красоту, а на работу, на умение. Вместе с Лизой Варя потеряла и частицу той непосредственности, доверчивости к людям, которая есть только у детей, невзлюбила девушек, работавших на узле, красивых как на подбор.
Здесь же, на узле, она впервые с болью увидела и свои веснушки, которых никогда ранее не замечала, и невзрачные косички, за неимением лент заплетенные тесемками из коленкора. Еще в детстве, давным-давно, ее называли рыжей, даже дразнили, и это вызывало у нее необъяснимую тоску. Но приехал из города студент Петька, сосед, и, заступаясь за Варю, сказал: «Какая она рыжая, она каштановая! Такие волосы — редкость, в городе специально красятся, чтобы стать каштановыми. Плюй на всех, Варька, ты счастливая, тебе не надо будет краситься». И теперь уж, когда ей говорили: рыжая, Варя, вздернув нос, с гордостью парировала: «Я не рыжая, я каштановая!» — и ей с каким-то восторгом, непонятной болью, даже грустью вспоминался веселый студент Петька, который сделал ее счастливой. Она скучала по Петьке и, наверное, любила его, хотя он был почти в два раза старше ее.
Но Петька был просто шутник, он смеялся над Варей. Она была некрасивой. Об этом ей говорил взгляд генерала, суровый, недовольный, каким он осматривал ее при каждом посещении узла. Но генерал терпел ее, как будто еще сомневаясь в чем-то и не решаясь ни прогнать, ни признать ее. Он ни разу не подошел к ней, не погладил по плечу, не заговорил с нею, как с другими девушками, которые с радостью принимали его ласку и участие, а за глаза беззлобно, смеясь, называли его гладиатором.
«Теперь он обязательно прогонит меня. Как узнает, что я сделала ошибку, так и прогонит», — думала Варя, и ей уже слышалось: «А, это рыжая, некрасивая-то, это она опозорила нас?! Убрать ее с узла!» «И пускай» и пускай, — думала Варя. — Пускай пошлют к Лизе, на аэродром ночной авиации, пускай здесь остаются одни красавицы, пускай он, старый гладиатор, любуется ими. А мы некрасивые, мы не годимся быть на узле армии, на виду у всех, нас можно и в ночной полк, ночью не видать, что мы некрасивые. Пускай, пускай!»
О своей ошибке она не думала, о ее последствиях тоже. Как нередко бывает, во время большой беды человек перестает видеть истинную опасность и истинную причину беды, его внимание привлекает, завораживает какая-то деталь, порой незначительная, и человек, в растерянности и тревоге, принимает эту постороннюю деталь за неприятельскую крепость, откуда его обстреливают, обороняется против нее, забывая обо всем остальном, оставляя сердце свое открытым перед настоящей угрозой и настоящей опасностью, и принимает без сопротивления удар за ударом. Так было и с Варей. Она не знала о трибунале, которым грозил ей Скуратов, и с тоской, со слезами думала только об одном: «Я некрасивая, меня теперь прогонят отсюда». И то, что даже сам старшина Грицай принес ей завтрак и кусок колбасы, подтверждало ее самые худшие опасения: с нею прощались.
Так прошел день, первый день ее заточения.
Вечером Варя долго стояла у окошечка, упершись головой в раму и наблюдая за чудесной ягодой, которая качалась на ветке перед стеклом. Она, как и утром, была свежа, прозрачна, точно жемчужная, и вместе со всеми зернышками, заключенными в ней, просматривалась насквозь в лучах заходящего солнца. Синичка уже не показывалась, она улетела, может быть, села на ночь где-нибудь под застрехой; ничто не грозило ягоде, а Варя стояла и караулила ее.
Стемнело. За ее спиной, снаружи, послышались голоса, потом открылась дверь. Она не оглянулась. Так прошло минут пять — десять. И вдруг ее словно что-то толкнуло в грудь, кровь прилила к вискам — она почувствовала, что на пороге сидит человек. Она знала, кто этот человек, ждала, карауля ягоду, именно его, и знала, что он придет. Она порывисто обернулась и, хотя в темноте не видно было, кто сидит на пороге, сказала горячо, с нетерпением:
— Игорь, это ты? Зачем ты прпшел?..
Человек ничего не ответил, только наклонил голову, и Варя по этому его движению, в котором было что-то единственное, непередаваемое, узнала Стрельцова и от радости больше не могла сказать ни слова, присела на топчан, чутко ловя каждое дыхание Игоря.
Он молчал. В дверном проеме уже совсем сгустилась темнота, Варя слышала только шелест леса, который доносился через раскрытую дверь, да биение своего сердца, которому было тесно в груди.
Наконец Стрельцов подал голос. Его слова относились к часовому:
— Ты, Медовница, наверное, устал. Иди отдохни часик. Я тут посижу…
— Хорошо, товарищ старший сержант, — откуда-то из темноты ответил Медовница. — Карабин оставить вам или как?
— Возьми с собой. Иди, Медовница.
Варя слышала, как пошел старик, механически считала его шаги, которые слышались очень отчетливо: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Ой, Игорь, какой ты молодчина, Игорек, Игоречек! Девять, десять, одиннадцать… Боже, как хорошо в лесу, как слышны его шаги! Вот бы пройтись по такому лесу! Наверное, и месяц взойдет. На опушку выйти бы, на лунное поле поглядеть, с Игорем. Боже, боже!.. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать», — считала она, уже не слыша шагов Медовницы.
Ей стало жарко, она расстегнула воротничок гимнастерки, потрогала виски, не зная, что делать. А Игорь молчал, он будто забыл про нее. Игорь, Игорь, бедный, как он переживает за нее! Варя присела на топчан, чуткая, настороженная, готовая в любой миг подняться, вскочить, откликнуться на его зов.