Я очень жалею, что с папой недоговорил и что многого недопонял. Во всем виновата эта дурацкая проблема – “отцы и дети”. Хочется быть взрослым и самостоятельным. И мне почему-то было стыдно и почему-то было неловко проявить и показать свою любовь. Ведь хотелось обнять его, прижаться к нему – а не получалось. Что-то мешало. Чушь какая-то…
Передо мной на столе лежит желтый листок бумаги, развалившийся на четыре разные части по местам сгибов. Это удостоверение на медаль “За оборону Сталинграда”. Самой медали нет. Она была потеряна еще во время войны. Папа очень хотел ее восстановить. Ходил в какие-то инстанции, показывал этот листок, но в инстанциях сказали, что медаль эту восстановить невозможно. Я бы мог ее, конечно, купить. Но это как-то гадковато – покупать чужую медаль.
Мой папа был настоящим танкистом. Всю войну он прошел на Т-34.
Там, под Сталинградом, когда он думал, что ему и всему живому конец, он вспомнил, что в Парке культуры и отдыха имени Горького (как здорово звучали, наверное, эти слова во время войны) цыганка по руке нагадала ему, что он женится и у него родится мальчик. “Как же так? – думал он. – Я же не могу сейчас, вот здесь, вот так, в этом месиве, состоящем из грязи и крови, взять и погибнуть. Ведь у меня есть будущее. Оно мне было обещано. Ведь у меня должен быть сын”.
И у него появились силы, и надежда, и вера. Не в Сталина и Родину, а просто в то, что что-то в его жизни должно еще быть впереди. Кроме войны.
Папа должен был погибнуть во время войны несколько раз. То есть мои шансы не родиться были довольно велики.
Искали, но не нашли, курьера, чтобы отвезти пакет в штаб. “Эй, Бильжо, Петрова не видел? Ну тогда сам в штаб поедешь. Собирайся срочно. Чтоб завтра был обратно. Понял?” А обратно было уже некуда. Погибли все до одного.
Почему он был не в танке, не знаю. Теперь уже не уточнишь. Не хватило места в машине. Он сел в следующую. Колонна двинулась. Снаряд угодил прямо в ту, в которой ехать хотелось ему с друзьями.
Похоронку на себя в квартире на Пятницкой он получил сам. Был в отпуске два дня. Звонок в дверь. Он открыл. На пороге почтальон: “Здравствуйте, это вам”. И похоронка…
Вот открытка из немецкого города Стендаль. С его видом.
9 января 1946 года. “Милая мама! Я давно не писал. Были на то причины. Сейчас я переместился еще дальше, и адрес мой изменился. Спешу сообщить, что живу хорошо, все по-прежнему и думаю уже скоро быть дома. Новый год прошел незаметно в работе. Погода здесь удивительная. Еще ни разу не было по-настоящему холодно. Ходили почти без шинелей, а снега нет и в помине. Относительно моего здоровья и прочего можешь не волноваться. Все обстоит хорошо. Думаю, что скоро буду дома. Рассчитывал на Новый год, но ошибся. Сейчас живу спокойно, провожу время в ожидании новостей. Каких – известно”. На открытке красная печать с гербом СССР и надписью “Просмотрено военной цензурой”.
Обычная открытка. Такие писали, пишут и будут писать сыновья своим матерям.
Папа после войны женился на еврейке, у которой расстреляли отца, а мать была в ссылке. Это была настоящая любовь. Папа ничего не боялся, ведь он был танкистом.
У них родился мальчик. Это я.
Цыганка была права.
Папа защищал Родину, которая в это время издевалась и медленно убивала в норильском лагере невысокого щуплого русского интеллигента, отобрав у него пенсне, – его папу. Моего деда. А потом Родина деда расстреляла. Мой папа, когда воевал, этого не знал. Он честно делал свою работу. Так он называл войну. “Грязная работа. Кровь, смешанная с грязью”.
Он редко ее вспоминал. Но если вспоминал, то без всякого пафоса. Он носил на пиджаке только значок “Участника боевых действий”. Просто один значок. Медали “За отвагу” и “Оборону Сталинграда” были предметом его тихой гордости.
За несколько месяцев до смерти он со своим школьным товарищем, с которым некогда сидел за одной партой, лежал в госпитале – так они подгадали, чтобы быть вместе. Папин однокашник тоже был фронтовиком, прошедшим всю войну.
В госпитале они дурачились, как в школе. Подтрунивали над пафосными ветеранами-сталинистами.
У папы с его другом был всю жизнь такой, как бы юмористический, дуэт. В компаниях они всех смешили.
Это была их последняя встреча. Дядя Саша, так звали школьного друга папы, с трудом пришел на его похороны. Постоял у гроба и сказал только одну фразу: “Ну вот, Юрочка…”
Через два месяца умер и он.
Им было по 75 лет – возраст немецких туристов.
То, что у расстрелянного в норильском лагере деда был брат Петр, который до революции с ансамблем балалаечников уехал на гастроли в США да там со всем ансамблем и остался, я знал. Знал и удивлялся – какие разные судьбы. Одного расстреляли в Норильске, а другой счастливо жил в Америке, стал известным музыкантом. Играл на балалайке и руководил джазовым ансамблем. Я не знал только одного, что у него был сын, которого звали, как и моего папу, Георгием. Два брата, не сговариваясь, одинаково назвали своих детей.