Я не любовник ее, я ее пленник. Отрезвление мое поистине ужасно. Ласки, которые расточало мне это неприветливое существо, были мне горше смерти. Поцелуй ее рождает во мне одно лишь желание — покончить с жизнью. И я уже просто не вижу для себя иного выхода.
Лорд Эвальд на минуту умолк; затем, окончательно овладев собой, продолжал уже прежним, более спокойным тоном.
— Я повез ее путешествовать. Бывает ведь так, что с переходом границы меняется образ мыслей. Сам не знаю, на что я надеялся — может быть, на то, что хоть что-то ее поразит, растревожит, на какое-нибудь сильное впечатление, которое неожиданно ее исцелит. В глубине души я ведь относился к ней как к душевнобольной.
Ну так вот, ни Германия, ни Италия, ни русские степи, ни великолепие Испании, ни молодая Америка — ничто не затронуло, не взволновало это загадочное существо, не вызвало в нем ни тени какого-либо интереса. На шедевры искусства она смотрела ревнивым взглядом: ей казалось, что они хотя бы на мгновение, но все же отвлекают от нее всеобщее внимание и восхищенные взгляды окружающих; она не понимала своей причастности к красоте этих шедевров, не догадывалась, что, показывая их ей, я, как в зеркалах, показывал ей собственное ее отражение.
В Швейцарии я повел ее в Альпы встречать рассвет; стоя перед Монте-Розой, она воскликнула (и улыбка ее была так же прекрасна, как отблеск зари на этой снежной вершине):
— Фу, терпеть не могу гор: они ужасно меня угнетают..
Во Флоренции, осматривая изумительные творения эпохи Льва Десятого, она говорила с легким зевком:
— Да, все это очень любопытно.
В Германии, когда мы слушали Вагнера, она говорила:
— Но ведь здесь невозможно уловить «мотив»! Какая-то дикая музыка!
Впрочем, все, что не является попросту глупым или пошлым, она называет витанием в эмпиреях,
Я то и дело слышу, как она воркует своим божественным голосом:
— Все, что угодно, но только без этих ваших эмпирей! Поймите, дорогой лорд, в наше время это несерьезно.
Такова излюбленная присказка, которую она повторяет механически по всякому поводу, выражая таким образом свою врожденную потребность всегда принижать все то, что хоть сколько-нибудь превосходит уровень приземленной обыденности.
Любовь? Это одно из тех слов, которые неизменно вызывают в ней этакий смешок, и уверяю вас, что она еще бы и подмигивала, когда бы божественные ее черты способны были отразить фривольную гримаску ее души. Потому что душа у нее, кажется, все же есть. Я убедился в том, что она и в самом деле у нее имеется, за те единственные и ужасные несколько минут, когда внезапно почувствовал в ней какой-то инстинктивный, смутный ужас перед собственным несравненным телом.
Поразительный этот случай произошел в Париже. Уже не доверяя собственным глазам, сомневаясь в собственном разуме, я однажды возымел кощунственное намерение — безумие, понимаю! — поставить эту пошлую земную женщину лицом к лицу с великой статуей, являющейся, повторяю, точным ее подобием, — с Венерой Победительницей. Да, мне захотелось посмотреть, какое впечатление произведет богиня на эту женщину, доводящую меня до отчаяния. И вот однажды я привел ее в Лувр. «Дорогая Алисия, — сказал я ей, — сейчас, надеюсь, мне все же удастся вас удивить». Мы прошли через все залы, и вот неожиданно я останавливаю ее перед бессмертным мрамором.
На этот раз мисс Алисия соблаговолила откинуть свою вуалетку. Она взглянула на богиню, и на лице ее выразилось некоторое удивление. Затем, вглядевшись, в изумлении она наивно воскликнула:
— Смотри-ка, ЭТО ЖЕ Я!
И через мгновение прибавила:
— Да, но у меня-то руки целые, да и вид у меня пошикарнее.
Потом вдруг словно какой-то трепет прошел по ней; рука ее, соскользнув с моего локтя, оперлась о балюстраду; затем она снова взяла меня под руку и произнесла совсем тихо:
— Эти камни… Эти стены… Здесь так холодно. Скорей уйдем отсюда.
Мы вышли на воздух, она молчала, и у меня вдруг, бог знает отчего, явилась надежда, что она скажет сейчас что-то неожиданное для меня, необычное. И действительно, я дождался этого! Мисс Алисия, которая сосредоточенно о чем-то думала, вдруг тесно прижалась ко мне, потом прошептала: