Проблема только в том, что вся страна «от Заречья до Хонтийской границы» не будет «валяться в депрессии, обливаясь слезами» и «слушать развесив уши, стараясь не упустить ни слова», потому что поля-то такого нет. Гравитационное поле есть. И электромагнитное есть. И сильное, и слабое. А вот того чудесного поля еще не открыли. Ну да, прямой эфир — ори, что хочешь, пожалуйста, не жалко. Тебя даже услышат. Но им плевать. Что, спрашиваешь, правительство нам хорошего сделало? Дурацкий вопрос! Как это что? Сбросило цены на «снежок» в полтора раза! И не надо пачкать людям мозги «довоенным прогрессом», а тем более «светлым будущим»! И вообще, откуда это у тебя такая интересная информация? Впрочем, вопрос риторический: сразу видно — сталкер!
Вот так. Проблема не в том, что сказать нельзя, а в том, что сказать-то, оказывается, нечего!
Дин добежал до телевышки, оставил цилиндрик у входа и повертел головой, ища, где бы укрыться. Одновременно он нашарил в кармане рюкзака «кубик» радиопротектора. Вот ведь идиот — шприц-то выкинул!.. Ну не придурок?! Дин сломал ампулу, выплеснул радиопротектор на язык. Бесполезно, конечно, не поможет.
В ту же секунду он услышал душераздирающе знакомый вой. Попал! И раньше несколько раз бомбежка заставала его на улице, но не в такой близости от эпицентра. Дин пробежал еще несколько метров — никакой ямы или щели поблизости не было. Пришлось упасть в развалины какого-то дома и укрыться за уцелевшим фундаментом.
Вспышка. Несмотря на снег, дождь, смог и кромешную темень, на секунду стало светло, наверное, как днем до войны. Потом свет постепенно померк. Звука взрыва не было. Чушь какая-то… Не бывает так! Тут Дин сообразил, что не чувствует пронизывающего тела потока гамма-лучей и нейтронов, как обычно. Ну какой у этого фундамента может быть коэффициент ослабления? Два — два с половиной от силы… Дин читал, что до войны люди не чувствовали радиацию. И сейчас еще изредка встречаются такие. Но они долго не живут — быстро облучаются и умирают. Еще ничего не понимая, Дин выбрался из своего укрытия.
Моросил дождь. Вышка была на месте — сквозь пелену тумана проступали ее контуры. Темные силуэты домов тоже были различимы. Все как до взрыва. Шума самолетов не слышно. Дин поднялся и медленно двинулся к телецентру. Он предполагал, что маячок должен как-то поглотить энергию взрыва, но чтобы именно так?.. Интересно, сколько килотонн было в этой бомбе?
Цилиндрик лежал на прежнем месте и сиял зеленым огоньком — от счастья. Негромкий щелчок, и светодиод погас.
Дин взял маячок в руки. Он был холодный как лед. Ну так что, передал он сигнал или сломался? Как узнать?
Дин присел на скамейку у входа в телецентр, положил цилиндрик рядом. Теперь он больше не нужен, независимо от того, выполнил свою функцию или нет.
Ну и что делать дальше? Неизвестно. Как любит повторять информатик, цитируя космонавтов на Луне, «Ну, вот мы и здесь, ну и что?»
Из-за угла вырулила интерполовская машина, вильнула и остановилась. Наверное, от удивления. И правда, если вдуматься, картина дикая: пять минут назад на здание телецентра была сброшена атомная бомба, а тут на лавочке перед входом устало сидит Дин в позе мыслителя.
Полицейские осторожно вылезли из машины.
— А что, взрыва не было? — глупо спросил один из них.
Остальные промолчали.
— Эй, ребенок, ты откуда? — обратились к Дину.
Дин слегка помахал здоровой рукой и мотнул головой в сторону Центра. Убегать он не собирался: во первых, смертельно устал, а во вторых, чувствовал, что свой долг уже выполнил.
— Это Рыжик, сталкер! — вдруг осенило кого-то из интеров. — Стреляйте, ребята!
Три оранжевые вспышки — и в ту же секунду Дина одновременно прошило три лазерных луча.
Колпино, 2002–2003
Сергей Эс.Если бы ты верил в бога.
— Если бы ты верил в бога, ты стал бы священником, — сказал однажды я ему.
Он отреагировал резко и возмущенно.
— Как можешь ты такое говорить?! — воскликнул он. — Разве может современный человек верить в бога?!
Может, еще как может! — подумалось мне. Но я промолчал. Спорить с ним было невозможно. Уж очень он был категоричен. И очень честен.
С ним спорить трудно. Какая бы жизненная правда ни стояла на моей стороне, по большому счету он всегда оказывался прав. Я часто попадал в неловкое положение, прикрывая своей очевидной, казалось бы, жизненной правдой весьма неоднозначные и, на поверку, не совсем приглядные вещи.
Это примерно то же самое, что ребенку, убежденному в недопустимости лжи, доказывать необходимость вранья во благо.
Переспорить его было практически невозможно. Я ничего не мог показать ему на живом примере. Особенно учитывая то, что спорили мы с ним… не в живом мире.
Он постучался в мой маленький замкнутый мирок откуда — то из ниоткуда. Его занесло ко мне непродолжительным порывом промозглого осеннего ветра. Он появился, когда мне было плохо.
Я хандрил. И не просто хандрил. Я подводил итоги очередного этапа своего жизненного пути. Они были очень нерадостными.
Он постучался ко мне.
Хотя, если быть точнее, он никуда не стучался. Это я сам вызволил его из небытия.
Я вызволил его из маленькой газетной заметки. На глаза попалась историческая хроника. «Даешь рекордные кубометры!..» — прочиталось мне.
Простой агитатор и пропагандист далеких двадцатых годов двадцатого века стал моим сложным другом, товарищем и собеседником.
«Ты был бы священником…»
Но тогдашние пропагандисты не верили в Бога. Тогдашние пропагандисты взялись за непосильную задачу — доказывать людям, что Бога нет.
Наивно! Кому-то сегодня это даже смешно. Кому-то страшно. Как можно доказывать людям, что Бога нет, если для кого — то вера в него является основой жизнебытия?
Но тогда мир выходил из мрака безграмотности и мракобесия. Людям надо было показывать иной мир — тот, которого они не могли знать. А в нем не было Бога. Не того Бога, которого мы соотносим с понятиями «Душа» и «Дух», а того Боженьки, который сидит где-то на облаках.
— Неправда! — говорил он. — Человек должен понять, что выше его никого нет, что бога придумали, чтобы порабощать людей, что от его имени людей веками принуждали к покорности и нищете!
Ну что сказать на это?
Ведь по большому счету он опять прав. Но люди живут не по большому счету. Они живут сегодняшним днем. И это закономерно. Хлеб на пропитание надо добывать сегодня. Без него просто не состоится и завтрашний день.
Но мой приятель начинал очень лихо. Он жил не сегодняшним, а именно завтрашним днем.
Он из той плеяды людей, которая очень долго знала только день текущий, но однажды вдруг открыла для себя, что есть и грядущий день, и он может быть прекрасен.
На первый взгляд трудно было понять, на чем могла держаться его вера. Ведь жил он в обветшалом барачном доме, в окружении нищеты и грязи. Каждое утро поднимался под фабричные гудки, невыспавшийся и полуголодный шел на завод к огромному тяжелому прессу. Дальше была изнурительная выматывающая работа. К вечеру обессилевший он либо возвращался домой, в свой барак, либо спешил куда-нибудь на «общественное мероприятие». И вот в этом, последнем, случае к нему вдруг приходили откуда-то силы.
— Скажи мне, — спросил я его однажды, — неужели людям нужны были собрания, которые вы устраивали? Люди ведь хотели хлеба, а не агитации.
Он возмущенно посмотрел на меня.
Как можно было говорить о хлебе, если мировая контрреволюция плела отовсюду заговоры?!
Я пожал плечами. Ну что скажешь на это? Конечно, плела. Молодая Советская Россия стала ей, как кость в горле. «Мировая контрреволюция» долго глядела на нее, как на какое-то недоразумение на карте мира. Недоразумение с богатейшими природными ресурсами.
А мой приятель смотрел на мир исключительно по большому счету. Если мировая контрреволюция плела, то, значит, он должен дать ей личный отпор. Впрочем, вру! Не личный, а коллективный. Отпор должно дать собрание рабочих завода. Вот так! Подобно новым донкихотам: всем коллективом — на ветряные мельницы.