Приспособиться к новым реальностям трудно. Страны в своей основе остаются тем, что они есть, и часто не могут делать то, что им нужно, даже если знают, что они должны делать. Все в Америке знают, что американцам нужно больше сберегать, но Соединенные Штаты ничего не могут сделать, чтобы снизить свое потребление. Европа знает, что нельзя вечно жить без роста занятости, но не может отказаться от своей борьбы с призраком инфляции и не согласна отменить регулирование своих рынков труда, чтобы вновь запустить свои экономические двигатели. Япония знает, что ее текущая экономика не работает, и знает, что она — страна с меньшей жилой площадью на человека, чем любая другая богатая страна, но не может перестроить свою экономику во внутреннюю экономику, ориентированную на улучшение жилого фонда. Каждый из главных игроков мировой игры рационально знает нечто из того, что ему нужно делать, но не может рационально действовать.
Всем трудно сделать необходимые изменения, но особенно трудно американцам. Не только они верят, что их общественная система — лучшая в мире; многие граждане во многих странах имеют подобные верования, но только американцы верят, что их общественная система совершенна — происходит от отцов-основателей, которые были по меньшей мере полубоги. Кроме того, американская политическая система теперь — старейшая в мире. Ввиду этих двух факторов, когда что-нибудь выходит плохо, американцы ищут недостатки не в системе, нуждающейся в институциональных исправлениях, а в «плохих» индивидах — то есть в дьяволе. По американской политической теологии, плохие люди никогда в конечном счете не выигрывают. Вьетнам был для Америки большим шоком, чем, пожалуй, для любой другой страны, потому что там американцы, хорошие люди, в конечном счете не выиграли. В американской теологии нет компромиссов между свободой и равенством. Американцы могут иметь и то, и другое. Надлежащие правила (система) принесут спасение — и эти однажды установленные правила, как начертанные на камне десять заповедей Моисея, никогда не нуждаются в изменении. Америка не нуждается в социальном планировании или в элитарном знании. Человек с улицы все знает лучше. Американцы не обязаны принимать распределение потерь. Свободные рынки принесут не просто лучшее, что можно получить, но совершенство — и притом бесплатно (9).
Американцам придется также примириться с потерей своего положения господствующей в мире экономической, политической и военной державы. Рациональный подход требует, чтобы американцы играли активную, хотя иную и меньшую роль на мировой сцене. У Америки есть огромная способность убеждения и ассимиляции; это единственная в мире страна с глобальными интересами и глобальным радиусом действия. Но с эмоциональной стороны потеря лидерства, скорее всего, приведет к изоляционизму (10). Все будут отрицать, что они изоляционисты («изоляционизм» — плохое слово, почти как «Мюнхен»), но американцы говорят теперь в проходящем через конгресс законодательстве, что не хотят платить за деятельность вроде деятельности Организации Объединенных Наций, не хотят платить за региональные банки развития, не хотят посылать американские войска за границу в рамках международных мероприятий — то есть отказываются как раз от тех видов деятельности, которые позволяют Америке быть мировой военной державой и осуществлять лидерство. Что бы ни говорили американцы, американский «изоляционизм» возрождается.
Европейская модель, иногда называемая рейнской моделью, в отличие от англосаксонской модели капитализма, стоит перед лицом совсем иных проблем (11). В ней сбережения и инвестиции намного выше американских; она имеет более коммунитарный характер и готова к гораздо большим общественным инвестициям. Но она верит, что социальное обеспечение — «закономерный» результат экономического прогресса и что эта ее приверженность социальным требованиям и государству всеобщего благосостояния не подлежит обсуждению и, тем самым, не может работать в глобальной экономике (12). Ничто не иллюстрирует это с большей ясностью, чем мучительные усилия нового консервативного французского правительства (13). Министры финансов увольняются за одно только предложение сократить пенсии, ничего нельзя сделать, чтобы сократить просроченные платежи, и все попытки отменить регулирование исчезают, как только возникают забастовки.
В то время, как в Соединенных Штатах система социального обеспечения на 55% финансируется из общественных и на 45% из частных источников, в Европе общественный сектор несет 80% этого бремени, а частный — лишь 20% (14). Вследствие этого крах государства всеобщего благосостояния ударил по Европе и раньше, и сильнее. Как точно выразился один немец, его страна — «социально ориентируемая нация, где обязательства сильного перед слабым имеют характер, которого уже нельзя себе позволить» (15).
Можно было бы подумать, что этот немецкий обозреватель неправ, и отчасти объяснить этим возникновение европейской проблемы. Может показаться, что в Германии, крупнейшей экономической державе Европы, комбинация капитализма и государства всеобщего благосостояния действует лучше, чем где бы то ни было. Немцы жалуются, но у них более высокая заработная плата и вдвое больше свободных от работы дней, чем у американцев или японцев (42 дня выходных и отпусков плюс 19 дней на больничные листы). Система эта работает в том смысле, что Германия все еще имеет экономику, которая может себе позволить повышать реальную заработную плату, сохраняя при этом торговый профицит (16). Германия работает столь успешно потому, что она в высшей степени конкурентоспособна по отношению к другим европейским странам, имеющим такую же систему социального обеспечения, но менее эффективным. Этого успеха не было бы, если бы не было этих других стран. Но германский опыт оставляет остальные страны Европы в неуверенности, могут ли они тоже заставить свою систему лучше работать, если только им удастся что-то изменить, чтобы стать более похожими на немцев. Из-за немецкого «успеха» гораздо труднее построить что-то новое.
Но в длительной перспективе европейский бизнес будет избегать оплаты системы социального обеспечения, удаляясь за границу, а европейские труженики будут по-прежнему исчезать в теневой экономике. Нынешняя система не может продолжаться. Официальная статистика говорит, что в 90-е гг. в Южной Италии и Южной Испании безработица была выше, а заработки ниже, чем они были где-либо в Европе в 60-е гг. Но в 60-х гг. много миллионов испанцев и итальянцев двинулись в северные части своих стран или стали иностранными рабочими в Германии и Швейцарии, где нашли себе работу. Теперь никто не движется. Просто более привлекательно работать в теневой экономике и получать льготы социального обеспечения, чем ездить в поисках работы.
Два десятилетия назад уровень безработицы в Европе был вдвое ниже, чем в Соединенных Штатах, а теперь стал вдвое выше. Если ситуация не изменится, то еще через два десятилетия этот разрыв станет намного больше. Прошло двадцать пять лет без роста занятости в Европе. Если это продолжится еще двадцать пять лет, система сломается.
Есть еще один основной аспект, в котором рейнская модель не работает. Напомним, что из списка двенадцати крупнейших фирм Америки 1900 года одиннадцать погибло до конца века. Успешной экономике нужно, чтобы небольшие компании росли и становились крупными компаниями. Некоторые регионы Европы (например, Северная Италия) полны превосходных малых компаний, которые, однако, никогда не вырастают в большие компании. Пока компания слишком мала, чтобы попасть на экран правительственного экономического радара, регулирование бизнеса (делающее, например, увольнение работников слишком дорогим) к такой компании не применяется или она может его избежать (17). Недавно я посетил одну из этих хороших малых компаний Северной Италии. Ее руководство много размышляло о том, как ей переместить часть своей деятельности за пределы Италии, чтобы она могла остаться малой и не навлекать на себя правительственного регулирования. Эту энергию надо направить в более производительную сторону.