Несмотря на то, что в основе деклинизма лежат истории о национальном крахе и утраченном богатстве, упадок обычно приводит к очень медленной корректировке национальных и глобальных иерархий. На макроуровне это подтверждают голландский и британский прецеденты. Богатство выходило из этих национальных систем лишь постепенно после их пиковых значений в 1700 и 1870 годах (Lachmann 434-436). Богатство британской элиты просуществовало гораздо дольше, чем ее формальная империя, как и глобально благоприятный образ жизни рядовых граждан Великобритании. Даже когда китайская экономика по своим размерам превзойдет американскую, китайский ВВП на душу населения будет оставаться значительно ниже американского ВВП на душу населения. Этот показатель измеряет, как люди живут и зарабатывают на самом деле. В настоящее время американцы в среднем в пять раз богаче китайских граждан (Hubbard and Kane 44). Проблема, конечно, заключается в плохом распределении этого богатства. Когда США были настоящим гегемоном, рост (заработной платы и собственности) происходил в центре. Начиная с 1970-х годов, почти весь рост благосостояния Америки пришелся на 5% американцев. Перед лицом такой асимметрии нетрудно понять, почему так много американцев вопреки логике верят в алармистский нарратив о национальном крахе и в обнадеживающий нарратив о долгосрочном национальном превосходстве. И в этом случае идеологические фантазии об американском богатстве имеют большее значение, чем факты, цифры или рациональные собственные интересы неэлитных избирателей.
Китаефобские аспекты упадка были и будут определяющими факторами в способности американцев противостоять постепенной, но фактической потере экономического превосходства. Другая сторона этой синофобии - набор фантазий, которые морализируют превосходство Запада/белых и рассматривают азиатское накопление как цивилизационную, а не только экономическую угрозу. Цивилизационные маркеры китайскости (конфуцианство или коммунизм) лишь частично маскируют расовую фобию, лежащую в основе публичной риторики о том, что Китай затмевает Америку. Безусловно, американофобии было предостаточно и в Великобритании с 1890-х годов до середины XX века. В ней прослеживались те же страхи утраченного величия и национального затмения. Но в ней также преобладал нарратив преемственности от одной либеральной англофонской сверхдержавы к другой. Англосаксонские "особые отношения" сгладили довольно резкий сдвиг в глобальном балансе сил.
Сейчас, когда власть переходит от Америки к Азии, подобные фантазии о преемственности эстафетной палочки не смягчат удар утраченного величия. Правда, между китайским и американским капитализмами существует необходимая кооперативная взаимозависимость. Но культурно организованного партнерства, подобного тому, что было создано между Великобританией и США в Бреттон-Вудсе, скорее всего, не будет. В культурном плане ситуация все еще остается беспрецедентной. Америка была братским преемником Великобритании; Китай - стратегический соперник Америки. Над будущим глобальной власти нависает фобический культурный нарратив, кристаллизующийся в понятии "постзападного" мира.
Культурные фантазии, связанные с западным успехом и западной преемственностью (Великобритания - США), породили литературный кладезь.
Традиционные истории великих держав повторяют эти тропы: англосаксонский дар свободы, английская склонность к либеральному управлению, американская способность к технологическим прорывам, англо-американские представления о честной игре, естественная любовь к свободным рынкам в англоязычном мире. Дело не в том, что эти идеи - этнонациональная чепуха, хотя в целом это так. Дело в том, что стратегическая мощь и экономический успех создают культурные нарративы, которые привязываются к морализованным концепциям национального или расового характера. Верхушечные державы верят в свободные народы и свободные рынки, когда они доминируют на игровых полях, которые они называют ровными. Это в равной степени относится и к элитным социальным фракциям: они склонны верить в нарратив превосходства характера, мастерства или усилий как в обоснование своей классовой власти. Эти нарративы сами по себе сильны и живучи. Они должны быть поняты с учетом их независимого исторического веса. Даже если история сделает эти нарративы и тропы англоязычной добродетели в конечном счете устаревшими, они переживут экономические формации, которые когда-то их поддерживали. Именно по этой причине культурные истории упадка должны выдвигаться наряду, а иногда и вопреки обычным, якобы объективным или количественным описаниям национального упадка.