Из субъективистского понимания предпосылок существования стоимости выводятся и условия ее преодоления в постиндустриальном обществе – если она сводится к субъективной оценке, то и преодолевается путем изменения представлений о ней, экспансией субъективных мотивов и целей как социально-психологических основ человеческой деятельности. Достаточно, следовательно, поменять ориентацию на материальное производство (чтобы жить, надо производить средства существования) на мотивацию противоположную – на производство духовных благ и на индивидуальное развитие личности, как не будет необходимости в стоимостной оценке полезностей, в их подведении под какой-то общий знаменатель, измеряемый количественной мерой.
Постиндустриальное общество как раз и предоставляет такие условия: в нем материальное производство жизни и способ ее производства уже не будут составлять основу функционирования и развития общества; процессы обобществления труда и производства уступят место индивидуализации субъекта труда и потребления, их десоциализации.
Деструкция стоимости со стороны производства, по мнению В. Л. Иноземцева, в формальном отношении происходит потому, что в постэкономическом обществе становятся невозможными количественные измерения сугубо индивидуальных затрат сугубо специфического, индивидуального труда. Вроде бы стоимость существует лишь тогда, когда производятся однородные товары однородным трудом, редуцируемым к среднему труду, который можно подсчитать. Там же, где труд строго индивидуализирован, его затраты подсчитать невозможно, и следовательно, не будет и стоимости.
В сущностном же отношении, как он полагает, труд, превращаясь в интеллектуальную, информационную деятельность, перестает создавать субстанцию стоимости, ибо он уже не будет мотивироваться удовлетворением материальных потребностей [94]. И это говорится в условиях, когда большинство населения земного шара, в том числе и России, живет не имея прожиточного минимума жизненных средств. Судить о переориентации населения с материальных благ на продукцию с символической ценностью, т. е. по потребительскому поведению, как выразился академик В. Н. Страхов, чавкающего борова (который, наевшись, требует «духовной пищи»), не только антинаучно, но и аморально.
В обоих случаях, как видно из приведенных суждений, существование стоимости ставится в зависимость от способности субъекта измерять затраты труда и мотивировать свою деятельность иными, чем материальные, интересами. Субъективизм еще более усиливается, когда автор рассуждает о деструкции стоимости со стороны потребления. Здесь он прежде всего берет на вооружение уже подготовленную субъективной школой предельной полезности замену стоимости полезностью, утверждая, что именно полезностные оценки, а не затраты труда, будут браться во внимание в постэкономическую эпоху.
К этому тезису субъективной школы он еще добавляет модернистскую трактовку полезности как высокоиндивидуальной, уникальной символической субъективной ценности, фиксируемой только «здесь и сейчас», в данной ситуации. Поскольку полезность индивидуализируется и субъективируется, то ни о какой соизмеримости полезностей не может быть и речи. Такого рода полезности уже не могут быть продуктом всеобщего, общественного труда, с которым связана стоимость. Автор вслед за Ж. Бодрияром заявляет, что предметом потребления становятся символические ценности, система знаков. «Объектом потребления действительно становится система знаков, и в этом отношении можно согласиться с социологами, обозначающими современный период как период доминирования символической ценности» [95]. Боров, наевшись, довольствуется лицезрением этикеток.