Испытывали тележки до самого обеда. Потом Вахрушев пригласил комиссию к себе в кабинет.
После обеда, не заходя в мастерскую бригады, Илья спустился в зольное отделение.
Пахло мокрой золой, и кое-где пробивался пар из бункеров и люков на трубах. Яркие лампы в арматурах освещали помещение белым светом. Дежурный зольщик в резиновых сапогах поливал из шланга цементный пол.
— Здорово! — сказал он Илье. — Свою ищешь? А вон она.
Рита, с узким ведром и совком на длинной ручке, брала пробу шлака. Она открывала небольшой лючок на бункере, и оттуда падал шлак, влажный, но еще горячий. Рита клала его в железную коробку, коробку — в ведро.
В лаборатории шлак размалывали, сушили и делали анализ.
Илье показалось нескромным сразу сообщать о тележках, он заговорил о Федоре.
Рита оживилась:
— Галя сказала, чтобы я испекла пирог. Федора выписывают послезавтра. Она поедет за ним на такси, а потом отметим.
Илья потоптался на месте.
— Пожалуй, я пойду. — Он посмотрел на беленые пронумерованные колонны и пошел к трапу наверх в котельный цех.
— Илья! — остановила мужа Рита. В голосе ее чувствовалась нежность. — Ну, а как же тележки?
— Тележки? Отлично. Нашим электрикам понравились. Завтра главному продемонстрирую — и в работу… Давай ведро донесу.
— Вот еще! Всегда сама таскаю.
Он махнул рукой.
— Пожалуйста! — И пошел, перепрыгивая через лужи.
Поднимаясь крутым трапом, Илья увидел голубей на узком карнизе окна. Они грелись на припеке и ворковали. Илья остановился… Когда-то у отца его была голубятня. И он всегда помнил, что голубята вылупляются из яиц голыми, уродливыми. Нужно время, чтобы они научились летать. Он усмехнулся. «Я как эти голубята. Не умею летать. Не научился. Разве такими бывают большие инженеры? Впрочем, кто это знает точно?»
„НЕЧАЯННЫЙ ИНТЕРЕС“
На берегу пруда Радий и Митя обжигали спутанный цветной провод и обрезки кабеля. Из неглубокой квадратной ямы поднимался зловонный черный дым и подпрыгивало короткое малиновое пламя. Парни сидели спинами к огню на сухой пыльной траве, глядели в воду. Она походила на застывший вар, и лишь там, где сбрасывалась отработанная станцией горячая вода, клокотали мутно-серые волны и длинные полосы пены тянулись к стальным щитам плотины.
— Летом у берега линь клюет, — сказал Радий. — Часика в четыре придешь и до гудка натаскаешь штук тридцать.
— Ко всем твоим недостаткам ты еще и рыбак?
— А ко всем твоим, Митька, ты еще и болтун.
— Болтовня — гимнастика мозга. А чем еще прикажешь заниматься? Когда же из меня начнут «кадру» отковывать, так чтоб искры летели?
Они помолчали, недовольные друг другом. Дмитрий кутался в старый ватник без пуговиц. У Радия зябли ноги, и он постукивал ботинками носок о носок.
— Канун праздника, — проговорил Дмитрий. — По случаю данных торжеств разрешаю тебе отпустить бороду. Из-за меня ты ее сбрил.
— Что ты! Просто с бородой много хлопот.
— Для женского персонала. Придешь к нам, а Галка тебя за бороду!
— Я-то что? Вот тебя она по загривку. Ты же ей изменил, а Федор наоборот.
— А знаешь, Галка и Федор — пара. — Серьезно проговорил Дмитрий. — Оба старательные. Федьку невеста бросила — ночь прострадал под ее окнами и схватил воспаление легких. А Галка, конечно, жуть дело… Я говорил — замуж ей пора!
— Они друг о друге заботятся, как друзья.
— Запиши это как достижение комсомольской организации.
— Не остри! Это уже не шутки, а ехидство!
— Чего там? — Митя толкнул плечом Радия. — Прошлый раз бригадой в театр ходили, а ты это как мероприятие записал.
— А ты спать завалился…
— В театр надо ходить, когда потребность появится, — неуверенно стал оправдываться Митя. — А прошлый раз была у меня другая потребность — придавить храповицкого. А вообще, ты сам часто в театры холишь?
— Хожу… В воскресенье «Аиду» смотрели с Лебедевой.
— Оперу не смотрят, комсорг, а слушают. Когда рабочий класс наберется культуры?
— Может, ты и прав, но… — спокойно ответил Радий.
— А книги ты читаешь, комсорг? — перебил его Митя.
Радий нахмурился, в глазах мелькнула обида.
— Читаешь, выходит. А слышал, что Ольга Форш — бабушка Леонида Утесова.
— Нет, этого не слышал.
— И никогда не услышишь! А кто Альберт Эйнштейн?
— Ну, это немецкий физик!
— Знаешь… А когда меня спросили, я ответил, чтоб не опозориться, что Эйнштейн — немецкий генерал, которого взяли в плен под Волгоградом. Смеялись, жуть дело. Хохма хорошая получилась, а мне не легче.