Так что Ив-Мари назвал меня грязным, решил я, исключительно со злости. А вот был ли я сексуален? Физически я, конечно, тягаться с Джоном Траволтой[43] не мог. Да и кто мог бы? (Скорее всего в обыденной жизни не мог бы и сам Траволта.) Как бы то ни было, сексуальность зависит не только от смазливого личика и сильного, выносливого, узкобедрого тела. Она то самое je ne sais quoi, которое на самом деле je sais tres bien quoi.[44] Стоит ее увидеть, и вы ее узнаете. И, глядя на себя в зеркале над раковиной, как злая королева в сказке, никакой сексуальности я не видел…
Я не искал любви — с этим можно было подождать, — мне требовалась физическая близость. Однако мои сексуальные часы показывали бесполезно уходящее время, и каждая жалкая неудача настолько лишала меня и без того хрупкой уверенности в себе, что можно было не сомневаться: каждая следующая попытка, какую бы форму она ни приняла, окажется еще более унизительной. Так оно и случалось. Пусть от меня и не воняло (а мог ли я быть в этом уверен?), но я источал флюиды неудачника. По мере того как время шло, а моя неопытность и неумелость делались все более вопиющими, моя неуклюжесть, та самая неуклюжесть, которая могла бы казаться очаровательной в бестолковом, готовом на все подростке, становилась для меня источником все большего беспокойства. Я говорил себе, что если двое геев вместе отправляются в постель, каждый из них ожидает, что партнер сумеет совершить оральный акт, не поцарапав член и не облевав его, сумеет предотвратить собственную эякуляцию, прежде чем у другого возникнет эрекция, будет знать, что такое «ромашка» или «грязный Санчес».
Я ничего этого не знал. Я был настолько невежествен, что мог бы счесть их названиями новомодных танцев. Я по-прежнему был так же не уверен в ожидаемых от меня действиях, как когда-то с моей подружкой Карлой (хотя тогда я мог оправдываться нашей взаимной неопытностью). И в тех редких случаях, когда на меня все-таки обращали внимание и какой-нибудь парень приглашал меня к себе, мне приходилось наблюдать, как, раздевшись и достав из ящика комода баночку с вазелином, он внезапно сникал, поняв, что связался с самым скучным из возможных партнеров, не особенно юным новичком. Я мог бы превратить этот недостаток — я имею в виду свое невежество в обычаях и привычках геев, — в достоинство, притворившись многоопытным гетеросексуалом, пожелавшим узнать из первых рук, как совокупляются однополые пары. Лишение невинности мужчины традиционной ориентации, как я знал, очень возбуждало многих геев, но, повторяю, я был тогда просто слишком наивен, чтобы с успехом прибегнуть к подобной тактике. В результате я начал приходить к такой же уверенности, какую, как я давно подозревал, чувствовала моя мать, — что абсолютно все, кроме меня, получают удовольствие, трахаясь, трахаясь и трахаясь.
Может быть, мои слова прозвучат и странно, учитывая, какими всепоглощающими для меня тогда были заботы моего пениса, однако я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто — как говорят в сообществе геев — я был человеком, который думает членом. Я ходил в кино, как и все, и смотрел те же картины, что и все. Я бывал на выставках, на концертах, даже в опере, когда мог себе это позволить. Я читал книги самых разных авторов, по большей части вовсе не гомосексуалов. Мне неприятны те самовлюбленные солипсисты-геи — видит Бог, таких хватает, — которые мирятся с тем, что их жизни не только окрашены их сексуальной ориентацией, но и управляются ею. (Для большинства человечества пенис — нечто, прилагающееся к мужчине; для тех же типов, о которых я говорю, мужчина — просто нечто, прилагающееся к пенису.)
Скоро мне представилась возможность высказать эту свою неприязнь: случилось так, что я единственный в нашей компании отверг как бесполезный хлам немецкий порнофильм Франка Риппло, который все мы ходили смотреть: «В такси с Кло». У меня вызвали отвращение не столько сексуальные выкрутасы героев — вроде манеры мочиться в раскрытый рот партнера, — сколько тот факт, что между приступами этой мочеполовой страсти единственными книгами, которые они читали, были романы из жизни геев, единственными фильмами, которые они смотрели, — грубая гомосексуальная порнография, единственными телепередачами-более замаскированная гомосексуальная эротика. Я счел изображение Риппло гомосексуальности пошлым и удушающим, что и сообщил Мику, Фери и Скуйлеру, которым этот вульгарный блеск понравился.
Мик, как это обычно случалось, просто не понял, о чем я говорю; да и как ему было понять, раз он и сам мало чем отличался от героя фильма. Сколько раз мы слышали его рассказы о ритуальных приготовлениях к садомазохистской вечеринке, — о клизме как обязательной прелюдии к мастурбации, вставлении колечка в член, — всей этой псевдосатанинской параферналии в черной коже и цепях. Фери, милый, рассудительный Фери, указал на то, что фильм полезен хотя бы тем, что показывает любопытствующим лицам традиционной ориентации: быть геем — это больше, чем просто предпочитать партнеров собственного пола. На это я ему возразил, что, как показывает мой опыт (ха!), лица традиционной ориентации если и не проявляют откровенной враждебности, обычно просто безразличны к саморекламе геев. Скуйлер, молча слушавший наш спор, не присоединяясь ни к одной из сторон, сказал наконец, что, по его мнению, быть геем — все равно что быть рыжим: это происходит не по нашему желанию, и сделать тут мы ничего не можем.
— Если быть геем — все равно что быть рыжим, — возразил я, с неудовольствием обнаружив, что мой голос становится визгливым, — то почему все вы только об этом и говорите? Рыжеволосые не обсуждают до бесконечности цвет своих волос, не бегут бегом на фильмы, в которых играют другие рыжие, не разгуливают по улицам, оповещая весь мир о том, как они рады быть рыжими. Им прекрасно известно, что никого, кроме них самих, цвет их волос не интересует; точно так же никому нет дела до нашей сексуальной ориентации.
Моя святотатственная тирада заставила даже тех наших коллег, для кого английский не был родным, прервать свой разговор на другом конце стола; я сразу же понял, что они подумали о причинах моей вспышки: нет дыма без огня…
Первым нарушил молчание Скуйлер:
— Я когда-то знал одного рыжего, и боже мой, как же он распространялся по поводу цвета своих волос!
Затем вступил Мик:
— Ай-ай-ай, — протянул он, — бедняжка Гидеон так завелся насчет перепихнуться потому, что самому-то никак не удается.
Мне захотелось врезать по этой дурацкой небритой роже.
— Это все, что ты можешь сказать? «Бедняжка Гидеон — ему самому-то никак не удается!» Только потому, что я не вваливаюсь сюда каждое утро и не начинаю жужжать всем в уши, как накануне я трахал какого-нибудь
красавчика до тех пор, пока у него глаза не полезли на лоб!
Я нагнулся к самому лицу Мика и передразнил его деланно утомленный голос, словечко всех придурковатых геев, которое нам так часто от него приходилось слышать:
— «Крра-асавчик! Крра-асавчик!» Как это у тебя получается, что все они всегда оказываются «крра-асавчиками»? — Я потряс головой, словно не находя слов в бессильном гневе; при этом я отчетливо понимал, что, дав волю своей ревности и отчаянию, выдаю себя с головой.
— Мои дорогие, — протянул Мик, запуская руку в свои висящие прядями волосы, — вы только ее послушайте! Сдается мне, я задел ее за живое. Ах, леди слишком уж возмущается! — У Мика всегда была эта мерзкая
манера заменять мужской род женским.
— Что там тебе сдается… — начал я, отчетливо вспоминая вечера, проведенные с Миком в клубах и барах; очень может быть, что он заметил, как я бесцельно брожу по залу, подобно даме, оставшейся без кавалера, одиночество которой только подчеркивается веселой суетой вокруг. — Ты можешь думать, что тебе угодно, — поправился я. — Фиг ты все обо мне знаешь! И что ты хочешь сказать — что я никогда не занимаюсь сексом?