Да, я мог понять, почему Скуйлер счел возможным нарушить свое неизменное правило не общаться с коллегами, кроме как в школе, и снизошел до того, чтобы провести вечер с нами, молокососами.
Кое-как (если позаимствовать одно из любимых словечек Барри) закончив ужин, мы часов в одиннадцать вышли из ресторана и отправились на террасу «Флоры». Мик, завсегдатай этого кафе, когда-то «познал» официанта (в библейском смысле) и теперь по французскому обычаю небрежно чмокнул его в щеку. Барри, все еще что-то вещавший, увидев этот поцелуй, но мгновение умолк, потом оборвал свой рассказ (речь шла о том, что на каком-то благотворительном концерте на Манхэттене конферансье едко заметил: если на театр упадет бомба и все артисты погибнут, тут-то старлетки и получат свой шанс) и переключился на другую тему:
— Есть что-то странное в том… в том, что ты только что сделал, — сказал он Мику.
— Странное? Почему? Это же мой друг.
— О, дело в том, что в Нью-Йорке со мной был один случай… Я, как всегда, остановился в «Ирокезе» — на углу Западной Сорок четвертой и Шестой — и пил кофе в баре. Вы, ребята, сочли бы, наверное, это местечко чуточку дешевым, но мне там удобно — не нужно даже выходить из отеля. Так вот, в первое же утро я пил там кофе и увидел барменшу Луизу, которую знаю целую вечность, — теперь она, ясное дело, не такая уж молоденькая, а в свое время была штучка что надо — с этаким шлемом черных волос, как у звезды немого кино, так что я прозвал ее Луиза Бруклин., мы поздоровались, и я, как всегда, поцеловал ее — и тут она вроде как попятилась. Я хочу сказать — она вежливая и все такое прочее, стала расспрашивать о моем мюзикле и о Лондоне, но ясно дала понять, что целоваться со мной не хочет. Я поинтересовался, в чем дело: может, я кому-то что-то не то сказал, хотя ума не приложу, кому и что мог сказать, раз прибыл только накануне вечером, — Луиза сначала не знала, что мне ответить, а потом… потом выдала (Барри начал подражать гнусавому выговору барменши): «Послушай, золотко, не принимай на свой счет, о’кей? Только все эти неприятности с раком… кто знает? Понял, о чем я? Так что посиди тут, а я принесу тебе твой кофе». Вот так-то, — закончил Барри.
О чем это он? — подумал я. Рак, поражающий только гомосексуалов? Нельзя же принимать такое всерьез! Царапины, сыпь, воспаления, геморрой, нарывы, крапивница, гепатит — все эти прелести (которых лично я никогда не имел), как говорится, прилагаются к набору. Но рак? Откуда раку знать, чем вы занимаетесь в постели? Какое ему до этого дело? С каких это пор рак обрел мораль? И чью мораль? Да наплевать нам на завиральные идеи американской пуританки-барменши из дешевого отеля!
По словам Барри, только об этом странном раке и говорили во всех барах на Кристофер-стрит и в парочке книжных лавок в Гринич-Виллидж (обе они располагались на Хьюстон-стрит, чуть ли не в соседних домах). В одной жеманные интеллектуалы, которых Барри назвал «мужчинами-лесбиянками», торговали книгами Видала, Ишервуда, Ана-ис Нин и Эдмунда Уайта,[54] претендующими на художественность альбомами фотографий голой натуры Хорста и Холсмана[55] и тощими книжечками тощих поэтов (к сожалению, книжечками, а не поэтами — пошутил Барри), разложенными на одном длинном столе, так что вы могли бросить пренебрежительный взгляд на все разом.
Другой магазинчик, который содержали обычные слизняки-деляги, предлагал то, чем мы все, если говорить честно, только и интересовались: порнографию. Геи заглядывали в первый, делали глубоко-мысленные лица и кивали, слушая маловразумительные рассуждения о том, что кризис все углубляется; потом, прежде чем вернуться домой, заглядывали в соседний, откуда и выскальзывали с самыми грязными журналами, какие только могли найти.
Барри продолжал трещать о манхэттенских клубах, саунах, банях, клоповниках-кино и, конечно, о «легендарной «Штольне»» с ее мясными тушами на крюках, камерой пыток, отдельными кабинками, ванной, наполненной мочой, и надписью на стене — владельцам пришлось ее сделать! — сообщавшей посетителям, что гадить разрешается только в сортире. А душ с золотыми кранами — почему бы и нет, если это заводит клиентов?
Тут Мик, должно быть, раздраженный тем, что Барри вытеснил его с привычного места гида по подбрюшью города, нашего Вергилия[56] — проводника по гомосексуальному аду, сообщил, что в Париже тоже когда-то существовало подобное заведение.
Называлось оно — вполне уместно — «Манхэттен», а находилось — уже не так уместно — на Английской улице; полиция устроила там облаву и нашла большой, как амбар, зал, кишащий совершенно голыми мужиками. («Интересно, не правда ли, — заметил Скуйлер, — что о двух вещах говорят «совершенно» — «совершенно голый» и «совершенно обезумевший»».) Тут Барри высказал сожаление, что Париж стал такой провинцией по сравнению с Нью-Йорком, но утешил нас тем, что Лондон — еще хуже. Ничего-то, сказал он, совсем ничего в Лондоне не происходит.
Когда Мик и я распрощались с ними на площади Сен-Жермен, я заметил, что Скуйлер и Барри вместе, рука об руку, спустились в метро; тут до меня в первый раз дошло — на это обстоятельство за весь вечер не прозвучало ни единого намека, — что Барри, возможно, остановился у Скуйлера. Уж нет ли между ними, гадал я, давнего романа?
Если смотреть на вещи под определенным углом, то жизнь в городе похожа на жизнь в замке, целые крылья которого пребывают в запустении, а мебель ветшает под своими пыльными чехлами. В Париже тоже имелись такие «крылья», где я во время своей работы в «Берлице» почти не бывал. Мои дела день за днем ограничивались треугольником, образованным отелем «Вольтер», где я жил, зданием школы на Итальянском бульваре с расположенными по соседству «Дрюо» и «Шартье» и «деревней» (так это именовалось в моей компании) Сен-Жермен-де-Пре: если я вообще где-то прогуливался, то именно там. Если мне приходило желание выбраться за пределы этой зоны, я иногда доходил до любимого студентами кафе самообслуживания на бульваре Сен-Мишель, где готовили вкусную телятину с макаронами, или шел в дорогой кинотеатр на Елисейских Полях, или проводил одинокий выходной в Булонском лесу, глазея на клоунский лагерь транссексуалов-бразильцев, так экстравагантно одетых, причесанных, напудренных и накрашенных, что в таком виде Кармен Миранда[57] выглядела бы Селией Джонсон.[58] Однако это все-таки были случайные вылазки. У меня имелся собственный газетный киоск, собственные кафе — «Олд нэви», «Аполлинер», «Румерия» — и собственный торговец шиш-кебабом в Латинском квартале.
Постоянной проблемой были деньги. Двадцать третьего числа каждого месяца, когда я регулярно производил подсчеты в своей, как я в шутку называл ее, «бухгалтерской книге», я каждый раз испытывал шок: так мало у меня оставалось до двадцать восьмого, когда нам платили в школе.
И еще в моей жизни возникла другая, совершенно неожиданная проблема. Я начал замечать, что на меня с подозрением смотрят родители тех детей (как мальчиков, так и девочек), на которых я на улице засматривался чуть более долго, чем им казалось приличным. Поймите: с моей стороны интерес к этим крохам был совсем не эротическим; скорее я обнаруживал в себе первые признаки пробуждения родительского инстинкта. (Теперь, думая об этом, я прихожу к выводу, что из меня получился бы отвратительный отец, но замечательный дед. Как жаль, что нельзя перепрыгнуть через поколение!) Как чудесно было бы, думал я, глядя на вышедшие на воскресную прогулку семейства, как чудесно было бы ощущать доверчиво цепляющиеся за мою руку пальчики… Я знаю: на этих страницах такие рассуждения выглядят приторно-сладкими, но тут уж я ничего не могу поделать. Завести ребенка, говорил я себе, это нечто, противоположное самоубийству, а самоубийство я для себя все еще полностью не исключал. Я все больше и больше приходил к убеждению, что из меня получился бы достойный и любящий семейный человек, случись мне родиться с традиционной сексуальной ориентацией (или таким же всеядным, как писатель начала века Пьер Лоти, о котором я когда-то читал, что «он любил мужчин и любил женщин, а существуй третий пол, он любил бы и его»).
Такое, как мне кажется, рано или поздно случается со всеми нами, геями. Однако когда на меня находил исповедальный стих и я заговаривал о своих переживаниях, Мик с ухмылкой отвечал, что предпочитает иметь сыновей других отцов, а Фери столь же предсказуемо (хоть я и не уставал удивляться его вкусам) пищал, что предпочитает иметь отцов других сыновей.