Позицию представителей советской историографии объяснить легко. В течение долгого сталинского правления любые идеи о возможности других вариантов считались преступным заговором. Каковы бы ни были личные взгляды советских историков, они были вынуждены превозносить главный принцип сталинизма — утверждение, что Сталин с его политикой был единственным правомочным продолжателем большевистской революции и единственным воплотителем коммунистической идеи. В начале 60-х гг. антисталинская кампания, проводившаяся Хрущевым, поколебала это навязанное единодушие взглядов; но даже тогда советские историки могли писать об исторических альтернативах только иносказательно. Жесткий режим, установившийся после Хрущева, положил конец даже этим ограниченным попыткам пересмотра прошлого — по крайней мере, в официальных публикациях. Критический анализ сталинизма перешел в конце 60-х гг. в сферу неподцензурных изданий, известных как самиздат, и только там смогла возникнуть откровенная дискуссия об исторических альтернативах между советскими исследователями {13}.
Западный взгляд на сталинизм как на единственно возможное продолжение большевизма был сформирован не цензурой, он установился как бы по общему согласию. Некоторые ученые подчеркивали политический характер первоначального движения, другие — необходимость быстрой модернизации. Одни оказывались под влиянием, казалось бы, неумолимой логики в советской истории после 1917 г., поддавались назойливому нажиму сталинской идеологии, в то время как другие, в соответствии с духом «холодной войны», с готовностью подтверждали, что сталинизм поистине был воплощением коммунизма. В результате западные специалисты, за редкими исключениями, тоже много лет интерпретировали советскую историю как продолжающееся, даже неизбежное развитие единой политической традиции, достигшей своей кульминации в сталинизме.
Этот тезис «преемственности», как я называл его в других работах {14}, начал утрачивать свою популярность среди западных и советских специалистов одновременно в 60-х гг. Идея несталинистской альтернативы советской истории начала постепенно возникать или, я бы сказал, возрождаться, и это способствовало благосклонному приему, который был оказан этой книге при ее издании в 1973 г. и затем при переводах на другие языки. Я старался написать книгу, которая была бы не только биографией Бухарина, но и историей рассматриваемого периода, и оба эти аспекта вызвали читательский интерес. В то же время в некоторых других кругах были высказаны решительные возражения против проводившейся мною мысли о том, что идеи и политика Бухарина в 20-х гг., отстаивавшие более мирное, постепенное движение в направлении модернизации и социализма, были реальной альтернативой сталинизму.
Оставляя в стороне официальных советских историков, которые обязаны были отвергнуть книгу целиком {15}, можно сказать, что эти возражения отражают два различных течения среди ученых Запада. Одно — все то же центральное направление, считающее, что внутри большевизма альтернатив не было. Сталин продолжал ленинско-большевистскую традицию: «его преступления были в природе этого зверя»; его политика была «необходима… для осуществления тех задач, которые партия поставила себе, и в первую очередь задачи перехода страны деревянных плугов в век стали»; и его соперники по партии, такие, как Бухарин и Троцкий, были либо менее подходящими для этого, либо даже, наоборот, «пионерами сталинизма» {16}. Другое течение более интересно, ибо в отличие от академического большинства его представители сочувственно относятся к большевистской революции и видят серьезные искажения, внесенные в ее ход сталинизмом. Это направление представлено двумя наиболее влиятельными исследователями советского опыта — Э. Г. Карром и покойным Исааком Дейчером.