-- Да, это правда. Но ведь она рыжая. А рыжие, как известно, лукавы, лживы, злы, коварны... Где лживость, там трусость и малодушие.
-- Но зато, -- сказал я, -- достаточно хорошенько прикрикнуть на рыжую "Вот я тебе!", чтобы она свернулась в калачик и полезла целоваться.
-- Это не проблема, -- сообщила Гермиона и полезла целоваться.
-- Святые Мстители, до чего же хорошо, -- сказал я пару минут (долгие годы? суровую вечность?) спустя, когда мы, наконец, оторвались друг от друга. Гермиона не ответила, она рассеянными движениями вытирала губы и смотрела на меня. Она и есть звезда -- вдруг сообразил я. И она выбрала меня, и путешествовала сотни лет, чтобы оказаться здесь, на этой планете, а что же я? Управлюсь ли с небесным светилом?
-- Расскажи что-нибудь, -- сказала она вдруг.
-- А? Про что?
-- Вообще. -- в комнате уже царил почти полный мрак, камин затухал, но сердце громыхало так, что на книжных шкафах подрагивали конспекты.
-- Девушки -- удивительные существа. -- я на секунду задумался и даже перестал гладить то, что было совсем рядом, юное, прекрасное, пахнущее сиренью и крыжовником. -- Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал человек -- и поминай как звали, не вытащить его оттуда. А попробуй описать один блеск их: влажный, бархатный, сахарный; бог знает, какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, зацепит за сердце, да и поведет по всей душе, как будто смычком. Нет, просто не подберешь слова: прекрасная половина человеческого рода, да и ничего больше!
-- Это не то, -- невидимая во тьме Гермиона пошевелилась на моих коленях так расчетливо, что я и в самом деле тотчас же понял -- не то. -- Это было про женщин вообще. А я хочу -- про меня. Ты так можешь?
-- Про тебя? Твои глаза на звезды не похожи, нельзя уста кораллами назвать, старина Шекспир написал это не для себя, а на будущее, он ведь гений, а потому знал, что мы встретимся... Но ты нежная и удивительная, ты лучше всех на свете, и сколько бы ни прошло времени, я всегда буду возвращаться к тебе, ведь ты прекраснее всех звезд...
-- Правда? -- она вдруг мотнула головой и уставилась мне в лицо с такой отчаянной силой, что в темноте чуть было не загорелись глаза. -- Ты сейчас... ты правда так думаешь?
Она была совсем рядом, теплая, живая и настоящая... Настоящая. Я был в этом уверен. И ничего уже не имело значения: ни продолжающая медленно вращаться комната, ни темнота, тысячами светлячков мерцающая на сетчатке, ни пьяный цветочный запах. Ничего, только одно.
-- Правда, -- сказал я, с усилием шевеля непослушным языком. -- Но послушай... Чертовы ферменты добрались-таки до меня; я наглухо отрублюсь минут через пятнадцать, самое большее, и, скорее всего, наутро не буду помнить ровным счетом ничего. Поэтому... Запомни меня сейчас -- и не обижайся на любую ерунду, которую я понесу завтра. Я буду выделываться и нести чушь, но это все неправильное, притворное. А пока я настоящий, я могу сказать тебе это: ты самая замечательная девушка, которая только могла появиться в моей запутанной и несчастливой жизни. Запомни это... и запомни меня таким.
И пускай все рушится к черту в пропасть, не успев начаться. Все самое главное я уже сказал.
-- Ты настоящий волшебник Гарри, -- прошептала Гермиона на ухо. -- Как ты умеешь смотреть, и как умеешь говорить... А еще говорят, что магия в таких случаях не работает...
-- А потому нет никакой магии, -- грустно сказал я. Ощущение было, что я вишу на краю водопада, и камни выскальзывают из-под мокрых пальцев. -- Все это выдумки проклятых капиталистов, придумавших наш глупый мир за триста процентов прибыли. А на самом деле, знаешь...
Девушка устроилась на мне поудобнее. Раздался шорох одежды.
-- Знаю, Гарри, -- она прижалась ко мне уже по-настоящему, готовая и горячая, девочка-мечта. -- Пускай так. Пускай сколько угодно так. Но только пока мы здесь, она есть -- и никуда не денется.
***
Сознание вернулось небыстро -- но все-таки решило, поразмыслив, не отлетать пока в рай, где, по слухам, один фиг сейчас нет свободного места, записываться нужно за полгода. Так что частички моей многострадальной психики с мудреными названиями немножко, конечно, побуянили в эфире, но в конце концов осели внутри моей бестолковки и принялись за свою привычную работу -- обеспечивать прохождение электрических сигналов по нейронам и обработку оных сигналов вязким органическим мозгом.
Для посторонних это выглядело так, будто я застонал и очнулся.
-- Славного пробуждения, Гарри, -- сказал кто-то приятным рокочущим голосом. Ослабевшие за последние пару десятков минут глаза только бестолково моргали и напрочь отказывались фокусироваться. -- Ты отдыхал, и я не счел нужным нарушать этот сон. Нет причины торопиться.
Я собрался изящно и красноречиво возразить неведомому супостату, но вместо этого закашлялся -- изо рта плеснуло непереваренным алкоголем, и мутная тень перед глазами отпрянула назад.
-- Ты, как обычно, непостижимо галантен, Гарри, -- сдержанно заметила фигура. Было уже понятно, что это средних лет мужчина с окладистой бородой и в темном костюме, чем-то напоминающий этого актера, голубоватого такого британца... Джуда Лоу, вот. Он двигался мягко и быстро среди приглушенного мерцания факелов и сдержанного клекота феникса.
Стоп. Феникс Фоукс -- явный признак того, что мы в кабинете директора. А сам импозантный бородач, получается...
-- Да-да, это я, -- нетерпеливо сказал Дамблдор, успешно приближаясь со второй попытки. Кстати, выяснилось, что пошевелиться я не мог -- заклинание обездвиживания работало как часы. Как же оно называлось? "Иммодиум" какой-нибудь? Справа от меня замерла стройной статуей Гермиона (все еще без сознания), слева виднелся славный парняга Рон. Драко, надо думать, тоже примостился где-то поблизости.
-- Профессор?.. Не узнаю вас в гриме, -- пробормотал я первые после блевания слова. Многие стесняются в таких обстоятельствах говорить, считают -- запах неприятный получается. Не таков я! Нужно сразу прояснить ситуацию и немедля взять под свой контроль -- вот мой девиз.
Дамблдор сухо усмехнулся.
-- До чего же мне надоела та шкура дряхлого добродушного ублюдка... К счастью, сущность вампира имеет и некоторые преимущества. Одно из них -- возможность менять облик по своему усмотрению, и даже в сто с лишним лет выглядеть достаточно... авантажно.
-- О, да у меня уже практически стояк, -- сообщил я куда безмятежнее, чем чувствовал себя на самом деле. Интересно, сколько сейчас времени? -- Вот только жаль, что для этого впечатляющего превращения вам приходится иногда пить кровь обычных людей. Лично я -- лично я! -- этого не одобряю и не могу согласиться. Вот как хотите.
-- У всех есть свои маленькие слабости, мой юный друг, -- ухнул совиным хохотом бывший директор. -- Как там говорилось на том идиотском плакате времен победившей толерантности: "Кровососы не враги нам, они просто хотят жить по своим обычаям!" Впрочем, довольно об обычаях. Вернемся к вашему незавидному положению.
-- Мы уже на "вы"? -- подивился я радикальному смягчению нравов. Дамблдор поморщился.
-- Речь о всей вашей шайке. Как я понимаю, это последняя ячейка сопротивления в Хогвартсе? Третья из тех, что Снейп умудрился собрать и направить в бой за последние несколько часов. И столь же бесполезная.
-- Блин, -- сказал я, скривившись в отнюдь не обаятельной гримасе. -- Так он, получается, просто безнадежный дурак, или работает на вас, Альбус?
Бородач на секунду задумался.
-- Полагаю, просто дурак. Пьяный дурак, если уж быть совсем точным. Но вы, ребята, наивные, отчаянные, одурманенные болванчики -- вы пришлись очень кстати! Мы с Минервой тут самую малость покуролесили, наплодили целую ораву безмозглых упырей и не оставили почти ничего на прокорм.
Дамблдор потер ладони, как довольная муха. Руки у него были, конечно, шикарные, лучше, чем у пианиста. Видели когда-нибудь, как их писали на своих картинах голландские художники? Два пальца в одну сторону, два -- чуть в другую, вроде жеста мистера Спока. Так выглядит тоньше и изящнее. В общем, Дамблдору ладони, видимо, выписывал кто-то калибром не меньше Ван Дейка.