Наша тоже пришла. Заявилась ночью. Вот так оно чаще всего и бывает.
Только я перевернулся на другой бок и второй раз погрузился в абъятия Марфея, как раздался адский грохот. Прямо конец света!
Я проснулся и пнул Вертиго.
— Ты храпишь, — крикнул я ему в ухо.
Тут грохот раздался снова и я понял, что ошибся. А через минуту получил еще одно даказательство: дом куда-то исчез и я очутился под открытым небом. Лежу, смотрю на звезды и думаю, что случилось.
И тогда все точно взорвалось. Кругом начался дикий, нестройный вой. Секвойи падали, как рожь под жаткой, весь наш зверинец устроил концерт — вот только из визг казался слабым и жалким по сравнению с тем грохотом.
Тогда меня осинило. Ровер! Мы взяли слишком много слоновьей и носорожьей крови. В своей поспешности мы забыли об осторожности. Увы! Сколь справедливо сказано, что небрежная работа чревата наказанием!
Лежу, значит, в калифорнийской ночи и своем рабочем камбинезоне и думаю обо всем этом, и тут диплодок, который как раз почти что покончил с нашими петухокунями в курятнике, замечает меня.
Он дико мотает головой, издает страшный рык и забрасывает последнего петухокуня куда-то на Кассиопею. И бросается на меня.
Мне понадобилось меньше доли секунды, чтобы вскочить с кровати. Вертиго, вижу, стоит посреди бывшей комнаты, расчесывает сапогом бакенбарды и бессмысленно глядит по сторонам.
— Конестраусы! — кричу я ему, пробегая мимо.
Умному и совет пригодится, знаете ли. А он становился с каждой минутой умнее.
Загон явил мне печальное зрелище. Ровер сравнял его с землей. Из всех странных сазданий великого гения Вертиго в живых остался только один конестраус. Даже мамаша-диплодок пала жертвой трагедии.
Я схватил конестрауса за крыло, Вертиго за другое. Мы вскочили ему на спину — я оказался спереди — и вонзили каблуки ему в бока. Благородный скакун заржал и помчался по долине со скоростью, которой позавидовал бы курьерский поезд.
Думаете, диплодок отстал? Чтоб мне провалиться! Он все время лязгал зубами в футе от хвостовых перьев нашего скакуна. Покуда мы мчались по развалинам нашего безмятежного дома, он все нагонял, издавая с каждым прыжком лидинящее кровь повизгивание; то и дело кенгуриная кровь давала о себе знать, и он опускал хвост, отталкивался от земли и пролетал в воздухе добрые футов девяносто…
Я часто вспоминаю ту скачку, особенно перед сном, поужинав свиными ножками и мороженым или мясным пудингом и гренками по-уэльски. Часто в безмолвные ночные часы я пробуждаю весь дом дикими воплями, и испуганные жильцы, ворвавшись в мою комнату, обнаруживают меня верхом на батарее отопления, каковую подгоняю я в бешеном беге, в то время как хладный пот струится по моему бледному лицу самнамбулы!
Промелькнуло устье долины; ужасное завывание раздавалось все ближе и ближе. Я не решался обернуться. Мы делали не меньше трех миль в минуту, и все мои силы уходили на то, чтобы удержаться на спине скакуна.
Я обнял за шею верного конестрауса. Мы скакали все дальше и дальше… Над ухом раздался пронзительный крик. Рука Вертиго внезапно соскользнула у меня с пояса. Наш скакун (увы, теперь уже не наш, только мой) помчался быстрее, и я понял, что Вертиго больше нет. Бедный Вертиго!.. Бедный, бедный Вертиго! Его нашли три дня спустя в Сан-Антонио, в Техасе, где при виде его тела в ужасе разбежалось вдохновенное церковное собрание…
Через пятьдесят или семьдесят пять миль я почувствовал, что диплодок снова нагоняет. Я быстро обернулся. Да, вот он: ощеренные, блестящие зубы скрежещут менее чем в ярде от меня, маленькие глазки ядовито поблескивают. Он попытался схватить меня — и промахнулся. Еще раз — и несчастный мой конестраус вдруг исчез, а я оказался в воздухе.
Я упал в небольшую дыру в земле, которая оказалась одним из туннелей Мамонтовой пещеры. Здесь был ток свежего воздуха, а диплодок не смог пробраться в узкую дыру. Только это спасло мне жизнь.
Три недели я питался одной рыбой. Рыбы в пещере были слепы, но их нелегко оказалось поймать и еще труднее съесть. Наконец меня обнаружил проводник, который вел по самым доступным коридорам чудесной скважины экскурсию школьных учителей из Бебе, штат Индиана. Изможденный, в горячечном бреду, я сидел на сталагмите со слепым головастиком в каждой руке и что-то еле слышно напевал. Таким, говорят, нашли они меня. Но мне о том ничего не известно, ибо еще несколько недель я боролся с безумием.
Он замолчал.
— Вы больше не возвращались в долину? — спросил я. Он бросил на меня невыразимо презрительный взгляд.
— Возвращался! — повторил он. — Возвращался ли я! И затем:
— Да за кого ты меня принимаешь, парень?
Я не ответил. Это было бы невежливо. Кроме того, он был куда сильнее меня.
Мэнли Уэйд Уэллман
Во тьме веков
Он показался сначала угрозой, упавшей прямо с неба в вихре огня; он зарылся в землю между двумя отрядами воинов. Воины были вооружены каменными топорами, и между ними шла кровавая битва.
Эта битва была результатом внезапно возникшего тщеславия Джомы Рыболова, вождя племени, которое жило и охотилось на морском побережье. Джома вообразил себя непобедимым вождем грозной общины воинов. Он отправил посла за лесистые холмы на северо-запад известить маленькое селение о том, что требует немедленно дани. Он желал получить в свои руки образцы нового оружия. Это оружие создал вождь селения и назвал его луком.
Но селение принадлежало племени воинственных кремневиков, а их вождем был Хок Могучий, не почитавший никого, кроме Сияющего Солнца, которому поклонялись кремневики. Сидя среди глинобитных хижин своего селения, на пороге пещеры, Хок, выслушав требования посла, улыбнулся в свою солнечного цвета бороду. Потом он позволил мальчикам выгнать чужака палками и камнями. В надлежащее время посол дохромал до своего поселка, и Джома повел своих бойцов — их было свыше сотни — взять луки силой.
Предупрежденный разведчиками, Хок во главе шестидесяти сильных воинов ночью направился к холму, мимо которого должны были пройти нападавшие. Джома думал захватить кремневиков врасплох, около их утренних костров. Но при первом же проблеске серой, осенней зари он наткнулся на целый отряд воинов, загорелых и бородатых, одетых в львиные, волчьи и медвежьи шкуры, готовых стрелять из лука или поражать топором.
А впереди этого отряда шагал сам Хок, и был он выше и крупнее любого воина. Вокруг его мощного стана обвивалась шкура пещерного льва, на ногах были сапоги из бычьей шкуры. На голове у него красовались крылья сокола; в одной руке он держал лук со стрелой на тетиве, в другой — боевой топор с лезвием из кремня, который он высоко подбрасывал и ловил на ходу, как палочку.
— Эй, чужаки, рыбоеды! — прогремел он. — Что вам здесь нужно?
— Те штуки, что вы называете луками, — быстро ответил Джома.
Он тоже вышел вперед и казался почти таким же огромным, как Хок. Солнечный свет над водой давно уже обжег его кожу до цвета бурых камней на равнине, а его черная борода волной сбегала на широкую голую грудь. В руках он держал пику толщиной в кисть своей руки.
— Я посылал за ними человека, — продолжал Джома, — но…
Хок засмеялся:
— А не чешется ли еще у этого человека спина от той трепки, какую ему задали наши люди? Мы не отдаем ничего, когда нам приказывают. Приди и возьми луки, если можешь, Джома Рыболов. Но, я думаю, ты получишь кое-что другое.
Джома зарычал, и его воины кинулись вперед. Хок тоже отдал приказ, и кремневики подняли свои луки. Атака была встречена дождем стрел, бивших без промаха. Нападавшие заколебались, в то время как их противники проворно наложили на тетивы новые стрелы. Разве могли каменные топоры спорить с луками? Второй залп мог бы превратить атаку Джомы в бегство.