По ряду сообщений, которые доходили до него, по ряду собственных соображений, у капитана складывалось подозрение, что японцы что-то затевают. Обычная ли это провокация, пограничный ли инцидент, какие случались и прежде, или нечто более серьезное — он не мог знать. Одно для него было ясно: нужно быть в полной боевой готовности.
Поэтому, насколько это было в его власти, капитан Пильчевский торопил строительство укреплений на вверенном ему береговом участке. Кроме того, как всякий военный, он считал неудобным длительное пребывание гражданского населения — рабочих, занятых строительством, — на территории укреплений. И это тоже побуждало его торопиться с окончанием работ.
Несмотря на заключение следователя, гибель Никуленко не шла у него из головы. Он решил принять некоторые меры предосторожности и прежде всего усилить караульные посты. В это время к нему обратился Синицын с предложением установить наблюдение за фанзой на Черной сопке.
— За фанзой? — переспросил капитан. — Это зачем?
— Товарищ капитан, возможно, кто-то пользуется опустевшей фанзой. Нашел же Никуленко обрывок ремня. С этого ведь все началось!..
— Откуда вы знаете, что с чего началось? — строго перебил его капитан.
— Я не знаю, но хочу знать, — ответил, не смущаясь, Синицын и добавил с настойчивостью, удивившей Пильчевского: — Я узнаю! Только разрешите!
Его слова прозвучали так: «Кто, как не я, обязан раскрыть эту тайну, если… если только здесь есть тайна».
Капитан размышлял и не спешил с ответом. Присутствовавший при разговоре лейтенант Бурков неожиданно поддержал Синицына:
— Пожалуй, дело говорит. Только действовать осторожно! Не то как раз спугнешь «гостей»!
Синицына удивило, что у начальника погранзаставы как будто уже не оставалось сомнений, что гибель Никуленко — дело вражеских рук. Он посмотрел на капитана Пильчевского. Тот все еще молчал и никак не отзывался на слова Буркова. Наконец Синицын услышал слова, которых ждал:
— Ладно. Установите наблюдение за фанзой.
— Я сам. Лично! — обрадованно воскликнул Синицын.
Капитан в сомнении покачал головой и обернулся к Буркову, как бы желая сказать: «Одобрять одобряешь, так и делом помоги!» Понял его начальник погранзаставы или сам подумал о том же, но он заявил, что пришлет в помощь опытного пограничника-разведчика. На том разговор и кончился.
Уехал следователь. Вернулся к себе на заставу Бурков. Синицын днем был занят по службе, а вечерами уходил. Один капитан знал куда именно.
Во мраке ночи Синицын поднимался по дороге, проложенной к подножию Черной сопки, потом сворачивал на знакомую тропу и осторожно пробирался к бывшей фанзе корейца. Он лежал в кустах и смотрел на темный, едва различимый силуэт.
Было что-то печальное в этой пустой, одинокой фанзе. К полуночи обычно наползал туман. Тогда Синицын подбирался совсем близко к фанзе, прислушивался, вглядывался, ждал. Чего? Ни одно подозрительное движение, ни один посторонний звук не нарушали ночной тишины.
Так безрезультатно провел он на сопке несколько ночей. Невыспавшийся, продрогший, он возвращался в бухту, окликаемый часовыми, и валился на койку. А в семь был опять на ногах.
Однажды, проходя поздно вечером мимо одной из матросских палаток, Синицын услышал приглушенный разговор.
— Может, тебе померещилось? — спрашивал хрипловатый голос Гаврюшина.
— Я и сам иной раз думаю… Туман ведь какой был! Но раз на посту, обязан стрелять, — отвечал другой голос, в котором Синицын узнал голос Майбороды.
Он понял, что речь идет о тревоге, поднятой часовым в ту несчастливую ночь, после которой погиб Никуленко, и вспомнил, что стрелял в ту ночь именно Майборода.
— Конечное дело, обязан… — Гаврюшин вздохнул. — Был бы теперь лейтенант живой. Ни за что пропал!
Синицын отогнул полог палатки, заглянул в нее. При виде офицера матросы поднялись. Огарок свечи снизу освещал их лица. Лицо Гаврюшина терялось в сумраке, одни глаза светились.
— Зря ты, Гаврюшин, тревожишь себя и его, — сказал Синицын. — Устав караульной службы знаешь? Стало быть, не о чем разговаривать. Спать пора!
Матросы молчали.
Синицыну стало не по себе. Зачем он сделал им выговор? Ведь сам он тоже тревожился, и гораздо больше, чем они; сам он целыми ночами караулит фанзу… И что в том дурного, что они, как и он, думают о гибели Мити?
— Кажется, не первый год служишь, — сказал Синицын, желая смягчить свои слова. — Должен понимать: океан, граница!..
Но что знал о границе он сам? Ведь для него это слово лишь теперь начинало обретать свой подлинный смысл.