Казалось, они никогда не выберутся из этого зеленого сумрака, наполненного острым, непривычным ароматом. Но вот впереди мелькнул просвет. Спустя минуту они стояли на открытом склоне сопки, поросшем яркими цветами. Здесь были фиолетовые, приятно пахнущие гнездовики, желто-белый козлец, поднимавшийся на высоких стеблях, и лимонник с гроздьями красноватых недозрелых ягод, от которых во рту оставался легкий ожог, как от перца. В воздухе носились длинные, цепкие паутинки, задевавшие по лицу, щекотавшие щеки и шею. А сколько здесь было всякой мелкой, ползающей и прыгающей твари — всяких жучков, паучков, червячков, названий которых Юра не знал и знать не хотел, потому что больше всего желал в эту минуту поскорее добраться до жилья, умыться, раздеться и вытянуть разбитое усталостью тело на чистой постели!
В семье Никуленко Юру приняли хорошо. Отец Мити, полный, краснолицый человек, с повадками старого боцмана (боцманом он и был прежде), с утра до ночи пропадал на рыбозаводе. Если верить ему, не было ничего важнее во всем районе, чем его рыбозавод. Но, очевидно, не все понимали это — непростительно задерживали поставку тары и транспорта для отгрузки готовых консервов, тормозили утверждение сметы, срывали ремонт…
Все это седоусый Макар Иванович излагал Юре за ужином, бранил Рыбаксоюз и еще кого-то, обещая в скором времени посчитаться с ними: «Пусть только приедет Федор», то есть Юрин дядя.
Дядя явился спустя неделю. Он пришел на утлом рыбачьем суденышке, которое здесь именовали кунгасом, в сильный ветрище. По словам всеведущего Мити, ветер достигал семи баллов. Однако кунгас, ловко лавируя, благополучно пришвартовался.
Через несколько минут Юра увидел дядю. Он едва его помнил, потому что дядя приезжал в Москву, когда Юра был еще совсем малышом, так что, в сущности, это была их первая встреча. Широкоплечий, плотный, почти квадратный человек в клеенчатом комбинезоне и такой же шапке ступил с причала на берег и закричал:
— Ма-ка-рий!
А Макарий, то есть Макар Иванович, уже шагал к нему. Они похлопали друг дружку по плечу, поочередно возглашая:
— Здорово, Федор!
— Здорово, Макарий!
— А и здоров же ты, старый чертяка!
— Ну и ты, слава богу!
После этого они расцеловались, оба мокрые от летевших на них брызг, и пошли развалистой походкой старых моряков к дому, не замечая Юры, который совсем не так представлял себе эту встречу. Лишь спустя несколько минут Макар Иванович вспомнил о нем, остановился:
— Федя, а я для тебя подарочек припас… Получай из рук в руки! — и толкнул разобиженного Юру в объятия мокрого, пахнущего рыбой и морской сыростью дяди.
Дядя тоже остановился, сдвинул клеенчатую шляпу на затылок, подергал себя за желтые короткие усы:
— Неужто Юрка?.. А я тебя не признал. Извини, друг!
Он сказал это так искренне просто, что обида Юры мгновенно забылась.
Они поздоровались. И дядя принялся расспрашивать Юру о матери, о поездке и о том, как жилось им во Владивостоке без него.
— Хорош дядя! В кои веки собрались к нему в гости, а он — на тебе! — укатил. Уж и ругали меня… Верно? — весело подмигнул дядя Федя племяннику.
Юра поспешил уверить его, что все обошлось благополучно: мама отправилась со своей экспедицией, а он, по совету дяди, приехал сюда.
— И молодец! Правильно!.. — одобрил дядя Федя. Он посмотрел на Макара Ивановича. — Что, похож? Вылитый батька, честное слово!
В ответ Макар Иванович утвердительно кивнул, хотя Юра сильно сомневался, видел ли он когда-нибудь его отца.
Вечер они провели вместе. Старики выпили. Юра, возбужденный встречей с дядей и всей этой новой, необычной для него обстановкой, объяснял, как он рад, что приехал сюда:
— Ведь это находка для меня!..
— Верно! Молодец! — гремел дядя зычным, не умещавшимся в низкой горенке голосом и молодцеватым движением разглаживал желтые, неседеющие усы. И весь он был прочный, не стареющий, будто выточенный из темного камня — в своем синем кителе, тесно охватывающем квадратную грудь; с коричневым лицом, на котором молодо светились маленькие глазки; с жилистыми руками, украшенными татуировкой в виде якоря с цепью.
А против него восседал краснолицый Макар Иванович и тоже гремел сиплым голосищем, что «парнишка, видать, моряцкой кости… как мой Митька, будь он неладен». И при этом хохотал во все горло, так что стекла звенели.