— Давай, давай! Чего ты?
Очевидно, ему и в голову не приходило, что Юре с непривычки трудно.
«А может, он нарочно?» — с досадой подумал Юра, но тут же устыдился: такое прямодушное и бесхитростное было лицо у его нового приятеля.
Огромные вековые кедры, ильмы, черная береза и китайский ясень сплетали над ними ветвистые вершины.
Иногда попадалось сирень-дерево в два обхвата и еще одно, которое Митя называл чертовым деревом, уверяя, что его не берет топор: кора дерева была тверда как железо. Дикий виноград, лианы свешивались с деревьев, извивались змеями, преграждая дорогу.
Казалось, они никогда не выберутся из этого зеленого сумрака, наполненного острым, непривычным ароматом. Но вот впереди мелькнул просвет. Спустя минуту они стояли на открытом склоне сопки, поросшем яркими цветами. Здесь были фиолетовые, приятно пахнущие гнездовики, желто-белый козлец, поднимавшийся на высоких стеблях, и лимонник с гроздьями красноватых недозрелых ягод, от которых во рту оставался легкий ожог, как от перца. В воздухе носились длинные, цепкие паутинки, задевавшие по лицу, щекотавшие щеки и шею. А сколько здесь было всякой мелкой, ползающей и прыгающей твари — всяких жучков, паучков, червячков, названий которых Юра не знал и знать не хотел, потому что больше всего желал в эту минуту поскорее добраться до жилья, умыться, раздеться и вытянуть разбитое усталостью тело на чистой постели!
В семье Никуленко Юру приняли хорошо. Отец Мити, полный, краснолицый человек, с повадками старого боцмана (боцманом он и был прежде), с утра до ночи пропадал на рыбозаводе. Если верить ему, не было ничего важнее во всем районе, чем его рыбозавод. Но, очевидно, не все понимали это — непростительно задерживали поставку тары и транспорта' для отгрузки готовых консервов, тормозили утверждение сметы, срывали ремонт…
Все это седоусый Макар Иванович излагал Юре за ужином, бранил Рыбаксоюз и еще кого-то, обещая в скором времени посчитаться с ними: «Пусть только приедет Федор», то есть Юрин дядя.
Дядя явился спустя неделю. Он пришел на утлом рыбачьем суденышке, которое здесь именовали кунгасом, в сильный ветрище. По словам всеведущего Мити, ветер достигал семи баллов. Однако кунгас, ловко лавируя, благополучно пришвартовался.
Через несколько минут Юра увидел дядю. Он едва его помнил, потому что дядя приезжал в Москву, когда Юра был еще совсем малышом, так что, в сущности, это была их первая встреча. Широкоплечий, плотный, почти квадратный человек в клеенчатом комбинезоне и такой же шапке ступил с причала на берег и закричал:
— Ма-ка-рий!
А Макарий, то есть Макар Иванович, уже шагал к нему. Они похлопали друг дружку по плечу, поочередно возглашая:
— Здорово, Федор!
— Здорово, Макарий!
— А и здоров же ты, старый чертяка!
— Ну и ты, слава богу!
После этого они расцеловались, оба мокрые от летевших на них брызг, и пошли развалистой походкой старых моряков к Дому, не замечая Юры, который совсем не так представлял себе эту встречу.
Лишь спустя несколько минут Макар Иванович вспомнил о нем, остановился:
— Федя, а я для тебя подарочек припас… Получай из рук в руки! — и толкнул разобиженного Юру в объятия мокрого, пахнущего рыбой и морской сыростью дяди.
Дядя тоже остановился, сдвинул клеенчатую шляпу на затылок, подергал себя за желтые короткие усы:
— Неужто Юрка?.. А я тебя не признал. Извини, друг! Он сказал это так искренне просто, что обида Юры мгновенно забылась.
Они поздоровались. И дядя принялся расспрашивать Юру о матери, о поездке и о том, как жилось им во Владивостоке без него.
— Хорош дядя! В кои веки собрались к нему в гости, а он — на тебе! — укатил. Уж и ругали меня… Верно? — весело подмигнул дядя Федя племяннику.
Юра поспешил уверить его, что все обошлось благополучно: мама отправилась со своей экспедицией, а он, по совету дяди, приехал сюда.
— И молодец! Правильно!..- одобрил дядя Федя. Он посмотрел на Макара Ивановича.- Что, похож? Вылитый батька, честное слово!
В ответ Макар Иванович утвердительно кивнул, хотя Юра сильно сомневался, видел ли он когда-нибудь его отца.
Вечер они провели вместе. Старики выпили. Юра, возбужденный встречей с дядей и всей этой новой, необычной для него обстановкой, объяснял, как он рад, что приехал сюда:
— Ведь это находка для меня!..
— Верно! Молодец! — гремел дядя зычным, не умещавшимся в низкой горенке голосом и молодцеватым движением разглаживал желтые, неседеющие усы. И весь он был прочный, не стареющий, будто выточенный из темного камня — в своем синем кителе, тесно охватывающем квадратную грудь; с коричневым лицом, на котором молодо светились маленькие глазки; с жилистыми руками, украшенными татуировкой в виде якоря с цепью.
А против него восседал краснолицый Макар Иванович и тоже гремел сиплым голосищем, что «парнишка, видать, моряцкой кости… как мой Митька, будь он неладен». И при этом хохотал во все горло, так что стекла звенели.
Вот какая вышла эта встреча! А наутро дядя Федя с Макаром Ивановичем ушли спозаранку на рыбозавод, а Юра с Митей — в сопки. Юра спросил, давно ли знакомы Макар Иванович с его дядей. Митя медленно повел плечом (это была его привычка) и ответил, что они «знаются еще с гражданки», когда вместе дрались против японцев.
Дядя пробыл недолго. Дела звали его дальше. Он пообещал на обратном пути заехать за племянником и вместе с ним вернуться во Владивосток. Желая показать свою деловитость и самостоятельность, Юра осведомился, сколько причитается Макару Ивановичу за его содержание. Дядя молча уставился на него, недовольно крякнул:
— Ты, парень, не дури! Здесь тебе не гостиница. Они — мои друзья, и ты их не обижай. Понял?
Сказано это было резко и решительно. Юра почувствовал, что опять сделал промах, хотя для него оставалось непонятным, почему обязаны кормить и содержать его чужие ему люди, пусть даже друзья дяди. А дядя, словно догадываясь, о чем он думает, добавил:
— Поживешь, друг, умнее станешь!
Океан
Дядя обещал вернуться недели через три. Это время пролетело быстро. Каждый день приносил новое, и каждый следующий день сулил еще больше. Случалось, Юра с Митей ночевали под открытым небом, разводили костер на берегу таежной речки или среди скал на морском берегу и просыпались поутру продрогшие, мокрые от обильной в этих местах росы, но бодрые, готовые так же весело начать новый день.
С Митей они были неразлучны. И как-то само собой получалось, что Юра откровенно делился с ним всем, что занимало его прежде: рассказывал о своей московской жизни, о школе, о товарищах и даже о том, что раньше хотел стать врачом, как его мать, а теперь не знает.
— Ты как думаешь об этом? — спрашивал Юра.
— Что ж,- неторопливо и серьезно, как взрослый, отвечал Митя,- это дело такое… сам смотри!
Он говорил убежденно, и Юра соглашался: да, в таком деле нужно самому решать.
Поначалу рассудительность и самоуверенность Мити казались Юре смешными, теперь ему хотелось быть таким же уверенным в себе и в своих силах, как Митя. Мите отец вряд ли сказал бы то, что недавно сказала Юре мать: «В твои годы я уже многое знала и немало умела». В самом деле, что он умел и знал, кроме школы и шахмат?
Здесь перед Юрой открылась другая школа — школа природы; в ней учиться было много труднее. Требовались ловкость, выносливость, наблюдательность, способность ориентировки, умение разжечь костер под дождем, а главное — умение самому заботиться о себе.
За месяц он не слишком успел в этой науке, хотя и выучился ставить силки на шилохвостых стрижей и ловить крабов по корейскому способу. Кроме того, ему удалось поймать тигрового ужа. Его кожу Юра высушил и решил увезти в Москву.