Марко с Сенем из лесного завала всматривались в темноту ночи, ждали поезда. Еще когда гнали скот, в дороге осваивали подрывную грамоту. И теперь водили вдоль колеи опытным глазом. Не пропала даром Павлюкова наука. Немало способов знают они, как пустить под откос набитые фашистами поезда. На соединениях рельсов вынимали костыли, болты ослабляли - и эшелоны летели вверх тормашками. Старались так действовать, чтобы причинить станции побольше урона, подорвать стрелки. На этот раз друзья решили спустить поезд на крутом повороте с высокого косогора. Как ни тщательно охранялись пути, смельчаки все же перехитрили. В кромешной темени ползком взобрались на насыпь, заложили под рельс мину, отползли на некоторое расстояние, и теперь все дело зависело от прочности суровой нитки, которую они держали в руках. Правда, до этого способа додумались недавно. Поначалу делали так: закладывали ящик с толом под рельс, вставляли капсюль, продергивали кусок проволоки, натягивали, взводили боек, этой проволокой обвязывали рельс - колесом передавит, мина взрывается. Немцы стали пускать перед поездом три платформы с песком. Проходя как-то деревенской улицей, Марко увидел в руках у старухи клубок суровых ниток. Тут-то Марка и осенила мысль... Впрочем, кто первый додумался, трудно сказать, споров о том, во всяком случае, не возникало. Теперь друзья, притаившись среди завалов, лежали на мерзлой земле, усыпанной ольховым листом, и всматривались в ночной мрак, крепко вцепившись в заветную нитку, что несла врагам суровую кару - расплату за все их злодеяния. И завалы пошли на пользу. Конечно, если бы наступала целая рота, то завалы оказались бы препятствием, а так лишь укрыли двух смельчаков. И надежно укрыли, смельчаки залегли у самой колеи; выждав удобный момент, заложили мину, отползли назад. Не так-то просто тянуть нитку, как бы не дернуть нечаянно. И ослабить нельзя...
Мины разной силы изготовляли сами, под наблюдением Павлюка. В туго набитый толом мешочек вкладывали детонатор из гранаты Ф - мина. Отгибали усики, чтобы свободно выдергивалось кольцо. Из пятидесятикилограммовой бомбы - в ней до пяти килограммов тола - можно изготовить пять мин. Марко с Сенем долго в землянке не засиживались, как только на две-три мины соберут тола - отправляются в поход.
На этот раз мину заложили на стыках, чтобы вывести из строя разом оба рельса. Марко приложил ухо к земле, прислушался. Земные недра, казалось, отразили глухой гул. Друзья насторожились, то один, то другой припадал ухом к земле. Поворот здесь крутой, ничего не видно, но вскоре темная даль посветлела, над лесом побежали сполохи, друзья ясно видели, как летели искры - эшелон приближался. Сень взялся было за нитку, но Марко остановил его - паровичок толкал перед собой три платформы, по всей вероятности, с песком. Что ж, хорошая примета: значит, дорогу проверяют. Пусть платформы следуют дальше, никакой-де опасности нет. Похоже, что скоро пройдет эшелон с живой силой и техникой. Опять припали ухом к земле. Мощный гул разнесся по низине. Подрывники насторожились, затаили дыхание. Земля содрогалась, эшелон несся на всех парах. Пропустив три платформы, шедшие перед паровозом, дернули нитку. Грохот, пламя! Крепка суровая нитка, на смерть врагам хранила ее бабуся! Паровоз с разгона встал на дыбы, накренился и потащил за собой весь эшелон. Лязг, звон, грохот! Заложило уши. Голова будто не своя. Оглушило. Вагоны летят кувырком, трещат, разваливаются. Гул разносится по лесу, перекатываясь вдаль и вширь. Набитый фашистами и оружием эшелон полетел прямо в пекло! Незабываемое мгновенье! Марку хотелось бы обнять весь мир, всех обиженных прижать к сердцу. Он сжал кулаки, распрямил плечи, ощутил гордую силу. Будет что Текле рассказать. Друзья выбирались из завала, пора было - немцы взяли место взрыва в треугольник и начали садить по нему минами. Справа и слева засвистели пули. За ветку пуля зацепит, хлопает - разрывными обстреливали. Хотели загнать в незамерзающие зимой болота...
22
Родион примостился с краю стола рядом с бригадиром и завхозом, те неохотно потеснились, как-никак сыновья в полицаях ходят. Никто на Родиона не смотрит, внимания не обращает, на почетное место теперь его не посадят. Дородная Соломия ластится к Шумахеру, воркует ласковенько, а Родиона будто и нет. Новые начальники объявились! И чернявая завхозова Татьяна, обольстительная молодка, тоже не замечает Родиона, а ведь когда-то так и расстилалась перед ним, угодить старалась... Теперь к коменданту льнет... Завидный гость, молодицы с него глаз не сводят. А и то сказать, на что, собственно, смотреть: из себя неказист, кадык торчит, волосы рыжие, реденькие, начесаны на лысину, - да разве ее прикроешь? Чтобы такой человек пользовался вниманием женщин! Санька, в расшитой всеми цветами рубашке и сама как цветок, то и дело вскидывает белые полные руки, выпячивает грудь, поправляет тяжелую косу, уложенную венком вкруг головы, - соблазн для глаз! - не знает, как угодить, с какой стороны подольститься к Шумахеру. И белый-то рушник ему на колени стелет, и пышный букет осенних цветов перед ним ставит... Почетный гость! Пользуется всеобщим вниманием, сидит как раз под портретом фюрера, на него ниспадают расшитые рушники, подобострастие сельской знати.
Завхозова Татьяна, бригадирова Ульяна вокруг коменданта вьются, а у самих глаза по горнице так и бегают. Зависть их точит - ковры на стенах, ковры под ногами, ковры под столом, солнечный луч упал на пианино, от сверкающего блеска заслепило глаза. Столы накрыты голубыми скатертями, расшитыми мережкою да гладью, а на столах-то, на столах!.. Чего только не наставлено! Глаза разбегаются! Куры в румяной корочке, мясистые карпы, румянобокие яблоки. А каких пышных булок напекла Соломия, разукрасила калиной. И сама что калина! В хрустальных графинах играли радужными красками вишневые, золотистые напитки. Не дай бог, коснется солнечный луч такого графина - очарование для глаз.
Соломия не нарадуется, не наглядится на заморского гостя, голос медовый, душу готова положить, в себя не может прийти от радости:
- Уж мы вас ждали, все глаза проглядели... Сколько карты ни раскидываю - все выпадает благородный король! А тут как раз и вы!
Гость благосклонно улыбается, прикладывая руку к сердцу...
Шумахеру, конечно, приметны и просторная комната, и пригожая хозяйка, пышная, белотелая, - видно, в довольстве живет. Про Саньку-то и говорить нечего, - ходит по горнице как пава, подает на стол, покачивает крутыми бедрами, на полной белой шее нитка кораллов.
Санька обдавала ледяным взглядом переводчицу, которая сидела рядом с Шумахером, молоденькая, тоненькая, миловидненькая. Лицо, однако, невыразительное, никому не улыбнется, ни с кем не заговорит, не взглянет приветливо. От нее пахнет маем, волосы выложены волнами, костюм модный, сукно бостон и вдобавок белая пушистая шапочка на голове, которая очень к ней идет. Нужно, нет ли - переводчица наклоняется к Шумахеру, что-то чирикает по-ихнему. Уж не встала ли, не ровен час, стеной между Санькой и Шумахером? Откуда кому знать, что генерал-комиссар строго приказал своим подчиненным общаться с населением лишь на немецком языке, ибо, выступая на местном наречии, они возбуждают лишь смех среди населения. Хотя Шумахер и понимал немного "местную" речь и сам разговаривал, однако противодействовать инструкции не стал, более того, отнесся одобрительно.
Когда бокалы были наполнены огненной влагой, Шумахер встал, за ним поднялся искушенный в подобных делах староста, показывая, так сказать, пример, за старостой дружно повскакали гости, самозабвенно слушали, как Шумахер, словно подавая команду, что-то выкрикивал... Переводчица звонким голосом пояснила ("Панове!" - обратилась она к гостям) - герр комиссар провозгласил тост за здоровье фюрера...
У Селивона взыграло сердце, он не выдержал и упоенно завопил:
- Гитлеру Адольфу многая лета!