Понятное дело, Селивон не без хитрого умысла задает вопрос за вопросом не столько соседям, сколько самому Шумахеру, и тот одобрительно улыбается: гут, гут...
Разве Родион не понимает - славу себе зарабатывает староста, выслуживается перед рейхом, хочет быть на первом плане...
- Разве легко нам дались достижения? - спрашивает жалобным голосом. Не подумали бы часом - все само с неба свалилось...
- Бегай по дворам, ищи, собирай, где телега закопана, где плуг, борона...
- Хорошо, что пан староста припрятал молотилку, - напоминает комиссару Игнат Хоменко.
- Хорошо, что пан Перфил прихватил с собой коней, - в свою очередь напомнил староста.
Родион Ржа, несмотря на то что захмелел, затуманенным сознанием улавливает тончайшие оттенки застольной беседы. Слушает и наматывает на ус, как эти самохвалы стараются все заслуги себе приписать, а Родион, мол, у нас на задворках!
Селивон мыслью ушел в прошлое; нахлынули горькие воспоминания, он роняет пьяную слезу, тянет плаксивым голосом:
- Разорили отца... Хозяйство растащили... амбары, землю, лошадей...
И эта печаль, безусловно, засела в памяти Шумахера.
Староста вдруг на глазах меняется. Теперь он - олицетворенная решимость:
- Нет активистам земли! Обрезать усадьбы по самую хату!
Полетели дружные выкрики:
- Отчекрыжить к чертям!
- Опахать!
- Чтобы курице и той некуда было выйти!
Селивон точно в наитии каком-то продолжает, взвешивая каждое слово:
- Как кончится война - каждый сам себе хозяин...
Игнату Хоменко мало того, ему хочется докопаться до истины: по селу-де пошли слухи, что немецкая власть наделяет людей землей...
Хоть Шумахер и промолчал, Селивону и без того ясно, какие могут быть тому последствия... Узнают сыновья - как же не узнать? - ты в Красной Армии, а тебя немецкая власть уже наделила землей! Зачем же ты воюешь? Пора пахать, сеять!
Все получили возможность убедиться - на своем месте сидит человек.
Родион и тут раскусил, что к чему: хитрая лиса этот староста, хутор себе вымаливает!
У Шумахера впечатлений полно - наслушался льстивых речей, насмотрелся всего предостаточно - угодливые лица, услужливо согнутые спины, женское радушие... Однако что у самого Шумахера на уме - никому не удалось выведать.
Когда высокий гость поднялся из-за стола, повскакали за ним, словно по команде, и все остальные - Селивонова наука. Комиссар что-то сказал по-своему, переводчица повторила высоким звонким голосом:
- Герр Шумахер благодарит хозяина за гостеприимство...
Соломия сияла, у Саньки полыхали щеки...
Селивон с поклоном провожал важное начальство, Соломия пожелала счастливого пути, просила навестить еще. Гости высыпали за порог.
Шофер почтительно открыл дверцы машины, сел за руль, рядом с ним сел охранник. Пышная старостиха подала в машину букет осенних цветов. Шумахер поблагодарил кивком головы, цветы передал хрупкой переводчице, сидевшей рядом. Селивон так и не разогнул спины, пока не проводил машину со двора.
Спускались сумерки, по проселочной дороге беспрестанно сновали военные машины. Шумахер искоса поглядывал на невымолоченные скирды. Копны уже начали чернеть, проросли, не убраны плантации кукурузы, подсолнечника. Работы - непочатый край. А генерал-комиссар требует - великая Германия ждет хлеба! Что еще весна скажет, - вон сколько невспаханной, незасеянной земли, - на коровах да на лошадях много не вспашешь. Но уж Буймир наверняка постарается закончить все полевые работы до снегопада, - после сегодняшнего Шумахер убежден в этом. Он такого мнения, что даже приватные банкеты, от которых предостерегает подчиненных генерал-комиссар, можно использовать как политическое мероприятие.
Как только начальство выехало со двора, Родион подался улицей к дому, и никто не побежал за ним, не хватал за полы, не пытался вернуть, как в недавнем прошлом. Он, кажется, начал отбиваться от компании, будто и не были они старыми приятелями, будто не кружили ему голову, не завлекали пылкие молодицы... Что он теперь? Все вокруг Селивона теперь вьются, ему почет и уважение, за его здоровье пьют, перед ним стелются. Не столько даже перед ним, как перед комиссаром Шумахером, ефрейтором Куртом. Они теперь властители дум и сердец пышнотелого женского сословия. Чужим стал Родиону дом, когда-то манивший его своими соблазнами. Соломия словечком с ним не перекинулась, - полное равнодушие, Санька и не глянула, словно бы его и на свете нет. Теперь ефрейтор днюет и ночует у старосты. Что же, прикажете Родиону сидеть и наблюдать, как Санька к ефрейтору льстится? Мало того, что льнет, еще и насмехается над Родионом! Не раз прямо на глазах, бесстыжая девка, осаждала ефрейтора своими ласками - начхать-де мне на Родиона! Никакой силы теперь он не имеет!
Из-за кого Родион собственной семьи лишился? Слыханное ли дело - жена бросила, ушла к отцу в дальнее село - только ее и видели! Запустение в доме! Позор на всю округу!
В то время как Родион брел улицей, подавленный тяжестью воспоминаний, шумная ватага полицаев, с Куртом во главе, ввалилась в хату старосты. Сели за стол - и опять пошла гульба. Хотя Курта и посадили на почетное место, да к нему тут все привыкли, он тут как родной, льстивым голосом напевала ефрейтору Соломия - и потому все чувствовали себя свободно. Полицаи были под хмельком, не то чтобы пьяны в стельку, а так, малость навеселе, и потому дружно накинулись на ужин. Распоряжалась за столом Санька, угощала ефрейтора, поглядывавшего на дивчину осоловелыми глазами. Тихон наливал чарки, по-свойски держался с полицаями, даром что кустовой. Расшитая рубаха горит на нем, от новых сапог "благоухание" на всю хату, от синего сукна в глазах пестрит - не скажешь, что простой гость, заурядный... Перемалывает белыми зубами куски мяса. Полицаи народ балованный, скучать не любят. Любые развлечения у них в руках. Пышная дочка старосты баламутит кровь. Эх, унять бы чем сердечный голод! Дружно рванули голоса... "Ех, котилася ясна зоря, та за лiсом впала... Ой, зажурилась дивчина красна, де козацькая слава..." Санька выводит-заливается, покачивается, льнет полным плечом к ефрейтору. Диковинный чужеземец чарует всех вокруг, сеет томление, волнует кровь.
Ефрейтор совсем ошалел от первача, навалился на стол, что-то лопотал, все испугались, как бы в беспамятстве стрелять не начал. Да вовремя подоспел Селивон, повел ефрейтора спать.
Полицаи во главе с Тихоном, сытые, пьяные, - первач распалил кровь, подались в непроглядную ночь.
Ясное дело, Саньке среди ночи понадобился гребень, лежавший на столике у постели, где спал ефрейтор, храпевший на всю хату. Чтобы достать гребень, Саньке пришлось перевалиться через кровать, ефрейтор очнулся, спросонья решил, что это партизаны его душат, сунул руку под подушку. В нос ударил густой аромат духов. Ефрейтор пришел в себя, протер глаза. На округлые голые плечи, на полные руки, на белые, как лебеди, груди падал лунный свет. Сон как рукой сняло. Санька перепугалась насмерть от неожиданности, она не думала, что ефрейтор проснется, она гребень искала...
Утром, подавая Курту махровое полотенце, Санька с невинным видом поинтересовалась, что ему снилось. Ефрейтор, старательно растиравший одутловатое лицо, поднял на Саньку мутные глаза. Санька рассказала ему: красные ягоды ей приснились, к чему бы это?
Ефрейтору тоже невдомек, что сон предвещает.
23
В те дни часто случалось набрести на бомбы, снаряды, сложенные штабелями, а то и в беспорядке брошенные на дорогах войны. В ложбинке вдоль шоссе, неподалеку от села, прохаживался вразвалочку полицай, охранявший как раз один из таких смертоносных складов. С него-то и не сводил глаз Грицко Забава, что брел по дороге с порожним мешочком под мышкой.
- Здравствуй, Микита, - весело приветствовал он полицая.
- Здравствуй, коли не шутишь, - ответил полицай, находившийся в добром расположении духа. Еще бы, такая силища под его рукой! Весь Буймир можно поднять под облака.
Постояли, помолчали. Со скуки, верно, полицай завел разговор - целый день постой-ка среди поля, у всех на виду, - мимо мчатся немецкие машины, бредут понурые прохожие.