Окрыленный, заторопился Андрей домой, увязал в сугробах, боялся упасть или - того хуже - разлить молоко. Даже упарился. Бережно ослабевшей рукой поставил на стол кувшинчик, и сразу стало веселее в хате, просияла мать. Животворная капля молока появилась, не дадим захиреть тебе, Галя, напоим молочком. Тепленьким, чтобы не раздувало животик. Душистый пар расходился по хате от горячего молока, малышка жадно припала к молоку, сосала, причмокивала, захлебывалась. Лизавете боязно - не опоить бы ребенка, а малышка задыхается, плачет, не оторвать никак, ручками держит чашку, а пальцы-то не сгибаются. Андрей смахивает слезу...
Лизавета сходила к своей матери, взяла гусиного жира. (Мать приберегла - спасала им обмороженных бойцов.) Дома перышком мазала ребенку левую ножку, которая вся волдырями пошла. Волдыри лопались, саднили, ребенок мучился.
Дни и ночи не спала мать, на подушечку ребенка укладывала, качала, баюкала с Андреем напеременку.
Люлька в доме завелась, детский плач, - ожила хата.
Не раз Лизавета в отчаянии говорила:
- Легче родить, чем тебя, дитя, выходить... Родная-то мать прижмет к груди - уймет разом и боль и голод. А чем мне тебя успокоить?
Тут еще соседям-погорельцам помогать надо. Люди копали землянки, ставили обгорелые столбы на подпоры, укладывали матицу... На матицы клали поперечины, прикрывали бурьяном, хвоей, чтобы холод сверху не проникал, присыпали песком... Из обгорелых досок сбивали широкие нары, где всей семьей и ложились поперек. Днем на них же сидели. Мастерили стол, выкладывали плиту. Несколько дней землянку просушивали, пока дети были у соседей. Вот Андрей с Лизаветой по очереди и помогали людям строить жилье.
Когда ножку залечили, ребенок повеселел. Лизавета варила настой из трав, купала ребенка. В хате стоит густой пахучий пар, дитя плещется в корыте, что-то лепечет...
Сжалилась над тобой судьба, девочка, обогрела, обласкала...
Муж с женой купают дитя, и неизвестно, кто больше доволен, то ли малышка, то ли сами родители. А теплой водицей станут поливать, дитя жмурит глазенки, улыбается беззубым ротиком, тут Андрей с Лизаветой и вовсе млеют от радости.
- Чего лепечешь? Что хочешь сказать, дитя? Радуйся, знай! Врага красные бойцы прогнали. Село освободили. Чуешь? Потому и ты жива-здоровехонька, веселишься.
Никак из воды не вытащить дитя, упирается, кричит. Заверни-ка нас, батька, в теплое одеяло, вытирай чистым полотном. Напои теплым молочком. Клади в колыбельку. Спи спокойным сном, дитя!
Зелье начало простуду выгонять, - сыпь высыпала на теле. Опять ребенок изводится, опять не спят ночи отец с матерью.
Однажды взволнованная Лизавета сообщила мужу новость:
- Андрей, смотри-ка, уже зубки прорезаются у нас, по два зубика растет!
Они долго засматривали в рот малыша...
- Так вот почему она мается!..
Ребенок растет веселый, крепкий. И уже слово "ма-ма" стал говорить, святое слово, от которого слезы навертываются на глаза женщины.
Вся жизнь в доме вокруг ребенка вертится:
- Мать испечет булочку...
- Коровка прибавит молочка...
- Курочка снесет яичко...
- Деревце уродит ягодку...
Все для тебя, дитя!..
Счастье в доме поселилось, развеяло тоску, сиротливость, внесло мир и лад в семью. Ни ссор, ни грызни.
Выдался денек погожий. Лизавета завертывает ребенка и зовет Андрея:
- Закутай-ка нас, отец, в теплое одеяло, вынеси на солнышко.
Пригревало весеннее солнце, таяли снега, лоснилась жирная земля на огородах, от яркого света рябило в глазах, во дворе зеленый стебелек пробивался из-под рыхлого снега. Андрей расхаживает с ребенком по двору, грачи подняли гвалт, возвещают приближение весны... Стоит перед окнами, прислушивается к стрекотанию машинки, приятнее музыки не может быть для слуха - хорошо, что машинку в яме припрятали... Лизавета строчит малышке платьице, веселенькое такое.
Старая хата полна уюта, человеческого тепла. Бабка Мотря, проходя мимо и глядя, как хозяева хаты на дитя любуются, рада от души:
- Бог людей дитем благословил...
Лизавета примеряла платьице ребенку, приговаривала:
- Ты мой цветочек... Неужели мы тебя не оденем, не обуем? Теплую одеженьку справим на зиму. А как станешь ходить, пошьем валеночки, чтобы в тепле была обмороженная ножка.
Души не чают в ребенке, есть о ком заботиться, по рукам, как по волнам, дитя ходит. Весело в доме стало. И уже отец мастерит тележку, придет лето - забава ребенку.
...Вечерняя пора настает, домой тянет, уже близко дом, сердце так и прыгает в груди: мать на пороге, малышка радостно встречает, и плачет-то, и смеется, так вся и тянется. Незабываемая минута!
Матери все мерещится, что хотят враги разлучить ее с малышкой, просыпается среди ночи, склоняется над ребенком.
- Чтобы я тебя отдала кому! Моя ты касаточка, сердцем приросла к тебе. Только бы ворога Красная Армия доконала. А там выходим тебя, вырастим... Разумной да крепенькой, мастерицей на все руки...
...Малого, беспомощного ребенка спасли люди, отогрели... А может, и ребенок людей?..
Вовек не угаснет материнская любовь на земле - пока солнце не погаснет, ибо тогда остынет земля.
5
Мусий Завирюха вернулся в родное село, на опаленную землю. Навстречу ему, будто родного отца завидев, бежали матери с детьми, радуясь и плача в одно и то же время. Насмотреться не могли, налюбоваться на пышнобородого воина, а он - при всех орденах и медалях - стоял посреди улицы, низко кланялся миру. Размахивал мохнатой, перевитой красной лентой шапкой, проникаясь горем и болью односельчан.
...На пожарище обрушенная печь стоит, на уцелевшей ее стене задымленный подсолнух радует глаз - солнечное соцветие, созданье девичьей руки, а самой дивчины уже нет на свете, погибла от немецкой пули.
Душевным теплом опахнуло Мусия Завирюху родное село, согрело, но и растревожило.
Уничтожено все достояние трудовых рук - клуб, школа, фермы, - полсела выгорело, в оставшихся хатах потрескались стены, выпали из гнезда матицы.
Кто измерит глубину материнского горя, перенесенных людьми обид.
Женщины обступили Мусия Завирюху, воспряли духом, полны надежд...
Садовник Арсентий торопливо ковыляет по улице навстречу Мусию. Как упали друг дружке на грудь, примолкли люди, присмирели, - только и видно было, как содрогались костлявые плечи. Арсентий не плакался, не жаловался, без того видно: искалечили человека, чуть с белым светом не распрощался. Подоспели бородачи-плотники Аверьян, Келиберда, Салтивец, пасечник Лука просветленные, лохматые, в слезах, - а сколько закадычных друзей враг загубил, не о них ли теперь дума?
Варвара Снежко с Жалийкой вышли на ту пору с ведрами по воду, увидев Мусия, заволновались, начали причитать:
- А мы-то хоронили вас, оплакивали. В немецких газетах писали, отряд Мусия Завирюхи загнан в болото, в непроходимые чащи, нашел себе там могилу...
Право же, развеселили своими причитаниями командира, Мусий Завирюха ни в воде не тонет, ни в огне не горит!
Гнедой конь, что стоял под седлом поодаль, бил копытом землю и лизал снег, двинулся, к всеобщему удивлению, в толпу, положил голову с белой метиной на плечо Мусию - напоминает о себе, улица поражена, - кто сует коню присоленный ломоть хлеба, кто свеклу, рады приветить и коня и всадника.
Женщины еще не выплакались, не все горе свое выложили Мусию Завирюхе, не отпускают его. К ним присоединились Хима Кучеренко с Меланкой Кострицей и Веремийкой.
- А где же наши соседки дорогие, неутомимые труженицы Мавра с дочкой? А как жить будем и работать? В хозяйстве калеки одни, развалины да пожарища.
Чудные эти женщины! Мусий Завирюха уверен - недалек час, когда земля опять даст буйный урожай, зацветут сады, огороды. И озеленят землю неутомимые женские руки.
Платки сбегались со всех закоулков, и Мусий Завирюха посреди говорливой улицы, пышнобородый, мужественный, неунывающий, подбадривает женщин:
- Придется нам подумать о том, как помочь Красной Армии урожаем, чтобы скорее добила врага!
Сказал привычным, деловым тоном, со свойственной ему решительностью.