Не каждого, ясное дело, допустят пред самые очи коменданта, а вот председатель хозяйства No 3 Родион Ржа с завхозом Игнатом Хоменко на передней скамье сидят, - а где ж им сидеть? Перфил рядом с ними - надежные люди, сияют самодовольством и угодливостью. Удача снова вернулась к ним, дала в руки власть и амбары, будут верховодить, хозяйничать на селе, вершить суд и расправу. Опять потекут в хату реки добра, выслужатся, у самого немецкого коменданта будут на виду. На колени все село поставят, всех своих недругов сотрут в порошок... Да и мало ли еще каких привилегий обещало высокое назначение. Кому война, а кому корова дойна!
Собрание наблюдает за немецкими прихвостнями, что в милости у коменданта. Хорошего теперь не жди. Шумахер будет командовать, а уж Селивон с Родионом постараются угодить ему, из кожи вон будут лезть, лишь бы выслужиться.
Селивон никак не уймется, пошел растабарывать о том, что при немецкой власти крестьяне снова станут жить по-людски. Тут он чуть не со слезами опять заговорил о том, как угнетали нас да какие мы были загнанные; теперь, мол, нами будут править культурные люди, и надо нам поднять свое благосостояние. Подняв глаза к небу, дрожащим от волнения голосом возвестил: вот и воскресла наша ненька Украина! Нам теперь все предоставлено, во всем навстречу идут. Вольным стал труд. Хочешь, ремеслом каким занимайся, кустарничай, хозяйствуй; хочешь, торгуй, продавай, покупай, - никто тебе ничего... Всем вольная воля! Всюду выгода! Столько наговорил Селивон чудес, что собрание не знало, чему больше удивляться...
Селивон тут спохватился. Чуть было не брякнул "торгуй мясом", да вовремя язык прикусил. Чарку не хлопнешь, так не выкрутишься. Политику надо понимать. Селивон приохочивает людей к работе, скоро, мол, война кончится - новая жизнь настанет! Отруба отвалят вам. На своем коне работай. Аренду бери, заводи волов. Зачем нам эти тракторы - ни навозу, ни мяса! Землю при доме тебе дадут. Фюрер нам землю нарежет.
- Три сажени, - пробормотал себе в бороду садовник Арсентий.
До ушей начальства слова его не долетели, зато крепко засели в головах буймирцев. Люди теперь привыкли про себя держать свои мысли - не высказывать того, что на сердце лежит. Будто сговорились, таили про себя, хоронились, чтобы не узнал, не подслушал немецкий шпик, пролаза.
Как рыба в воде чувствовал себя Селивон на высоком посту, будто ожил, переродился, - покрикивает на людей, распоряжается; а кто противится новому порядку, молча сделает руками выразительный жест: веревку, дескать, на шею - и на виселицу!
Женщины меж собой зашептали, что староста большую силу забирает, сам Шумахер был у него в гостях. Разве пышнотелая Соломия не сумеет приветить гостя? Смазливая Санька полицаев пригревает, начальников.
Шумахер подал знак старосте, и тот закончил речь. Никто ни звука на слова старосты - не те порядки, какие уж тут прения да резолюции. Лишь тщедушный учитель Василий Иванович, к словам которого немецкое начальство не очень прислушивается, спрашивает старосту - будет ли у нас школа.
Селивон сгоряча собирался было напуститься на него, чтобы не забывался, теперь не прежние порядки, не совал нос, куда не следует. Да взглянул на коменданта, - тот утвердительно кивнул головой, - ответил, долго не думая:
- А как же без науки, немцы - люди культурные.
Тут старосту осенило, он объявил собранию, что в очень большой науке нам надобности нет, чересчур грамотными станем, кто тогда землю будет обрабатывать? Седою стариной повеяло от тех слов. Однако старые люди, обогащенные новым опытом, не разделяли его мнения.
Комендант Шумахер, который все это время молча следил за происходящим и лишь направлял старосту, решил вдруг обратиться к людям.
Селивон при этом показал, что он не лыком шит, кое-что смыслит, и с важностью, как и надлежит старосте, оповестил об этом сход. Правда, поначалу малость сбивался, с непривычки величать полным титулом, однако чем дальше, вел речь все тверже, уверенней, а напоследок неистово гаркнул:
- Зондерфюрер... герр комиссар... герр Шумахер!
Даже мелкий пот выступил на носу, столько старания приложил человек, чтобы не сбиться, не показать себя перед заграничными людьми в невыгодном свете, этаким простаком.
Каждому ли под силу эта хитрая наука, всяк ли найдется, враз смекнет, как величать начальника!
Как же приняло эту весть собрание?
Не в меру бурно принял эту весть в первую голову Селивон, хлопая в мясистые ладони, так что в ушах звенело. Родион Ржа, весь багровый, потом исходил, приветствуя начальника. У кладовщика Игната ладони горели. Перфил - тот бил в ладоши, как стрелял. Санька размахивала белыми полными руками, будто милого к груди прижимала. Расцвели от удовольствия Соломия с Татьяной...
Удивительно, что Шумахер остановил эти восторги. Небрежно отвел рукой. Поначалу собрание ничего в толк не могло взять, когда комендант выкатил глаза, вроде бы закричал на людей, но, прислушавшись к его ломаной русской речи, поняли, что у них теперь осталось одно-единственное право гнуть горб на немецкое командование. Не задавать никаких вопросов, ничего не требовать, ни о чем не допытываться, ни на что не рассчитывать, и лишь неуклонно выполнять приказы немецкого командования. И вообще положиться на милость победителей. Долгих разговоров с людьми отныне никто вести не будет - это была первая и последняя попытка. Никаких советов отныне у них спрашивать не будут. О всяких скверных старых привычках пусть забудут. Чтобы завтра же все до единого приступили к работе. За неподчинение ждет суровая кара, - полоснул он пальцем по шее.
Комендант сыпал угрозами, а женщины прятали под платками улыбки - уж очень потешно коверкал слова немец. Старики, более сдержанный народ, и те усмехались себе в бороду.
Напоследок комендант объявил сходу, что Красная Армия разбита и немецкая армия гонит противника на восток. Поиздевался над буймирцами, надеявшимися окопами остановить наступление, - ничто не в силах остановить непобедимых солдат фюрера! Шумахер побагровел, еще сильнее выкатил глаза и истошным голосом провозгласил здравицу Гитлеру. В ответ на это Селивон, а с ним Тихон, Родион Ржа, Игнат Хоменко и Перфил, как видно, знакомые с новыми порядками, тоже провозгласили здравицу Гитлеру - да во все горло, не дай боже, еще кто не расслышит. По поводу чего буймирцы, надо сказать, обменялись между собой не очень одобрительными репликами.
- Чтобы у вас языки поотсыхали! - сказала Текля.
- Чтобы вас громом побило! - поддержал ее садовник Арсентий.
Люди сыпали проклятиями, да не долетали они до старосты. Впрочем, что нынче для Селивона эти люди? Нынче он вертит людьми, а не они им. Шумахер похвалил старосту, и Селивон рад стараться, так и вьется вокруг коменданта, пылинке не дает на него упасть. Прошло то время, когда люди решали судьбу начальников: самого Селивона с Родионом Ржою турнули с высокого поста. Теперь народ для Селивона - стадо, которому одного ждать от погонщика: либо милости, либо кнута.
Люди расходились, подавленные, бесправные люди. Крепостное право вернулось. Женщины в плач ударились, - не увидит теперь мать сына, жена мужа, дети - отца. Осиротили вы нас, опечалили вы нас, может, и косточки ваши уже истлели... Когда вы вернетесь, когда встречать вас?
Текля в эту безрадостную минуту как могла подбадривала людей, предостерегала от беспросветных дум. Неужели они думают, что немец долговечен тут? Каждое доброе слово, порой даже ласковая улыбка были утешением для людей - на что-то ведь надо надеяться...
Садовник говорил своим седовласым друзьям:
- Чтоб я на этих супостатов, песиголовцев, работать стал?!
Пасечник Лука в раздумье заметил:
- Исхитряться надо...