Мелек почувствовала облегчение. Исчезла боль, сжимавшая сердце все эти дни, стало легче дышать. Она подняла голову. Ее лицо было красно от побоев и слез, мокрые волосы прилипли к щекам. Она убрала их, провела по лицу рукой, уставилась на Зарнигяр-ханум и всхлипнула, словно малый ребенок.
- Убей мевя, терзай каждый день, только не прогоняй из дому.
Теперь настала очередь молчать Зарнигяр-ханум.
- Стану я жертвой твоих детей. Весь век буду тебе верной служанкой.
Зарнигяр-ханум продолжала молчать. Она несколько отстранила от себя Мелек, все еще стоящую на коленях. Наконец кое-как выдавила из себя:
- Уходи, хватит с меня и своего горя.
- Чем я виновата, скажи?
- Убирайся в другую комнату, слышишь?
Мелек поднялась и тихо пошла к двери. На пороге она остановилась, обернулась через плечо. Зарнигяр-ханум сидела, съежившись, жалкая и несчастная. Ее печальный вид растопил бы и камни. В Мелек опять что-то дрогнуло. Она вернулась назад, широко раскрыв руки, обняла несчастную женщину и стала целовать ее руки:
- Лучше бы мне умереть, чем ввергнуть тебя в такое горе. Лучше бы мне совсем не родиться.
Когда Мелек все же ушла, Зарнигяр-ханум ничком упала на тахту. Она уж не рыдала, только громко всхлипывала. Салатын, как ни старалась, не могла успокоить мать. Она не могла понять, что в эту минуту и невозможно успокоить Зарнигяр-ханум. Женщина плакала о своей потерянной юности, о волосах, в которых пробилась седина, о том, что ей под старость не повезло. Ее сжигала мысль, что, как бы она ни старалась, она никогда больше не привлечет к себе мужа, не вернет его назад. С ужасом она поняла, что навсегда потеряла свежесть и силу, нужные ему. Она понимала, что ей не угнаться за Мелек, что теперь всегда Мелек будет под крылышком мужа, а она, Зарнигяр-ханум, останется женой на словах, женой для дома, для хозяйства и для людей. Хотя гнев по-прежнему клокотал в ней, и хотелось бы перевернуть весь дом, но из глубины души какой-то голос говорил ей: "Успокойся, не выбивайся из сил, брошенный камень не полетит обратно, не вернется назад". Женщина плакала, лежа вниз лицом на тахте, и старость накрывала ее своей беспощадной тенью. В доме наступила тишина. Что бы ни творилось в душе у Зарнигяр-ханум, внешне она успокоилась. Мелек рада была, что ее больше не клянут и не бьют. Отлегло на сердце и у Джахандар-аги. Больше он не слонялся как неприкаянный по пустым комнатам.
Теперь, когда все затихло, Салатын стала думать о брате. Она ждала, что он вернется домой, но прошло уж два дня, а Шамхала все не было. Девушка тосковала и не находила себе места. В голову приходили разные мысли. Мерещились обрывы над Курой, мутные водовороты, теснины, сужающие русло реки, вода, мчащаяся по этим теснинам, как бешеная. Если бы кто-нибудь наблюдал за Салатын в это время, мог бы увидеть, как она, находясь в глубокой задумчивости, вдруг вздрагивала и мотала головой, точно так, как стараются отогнать назойливую, нахальную муху. "Пусть перейдут все мои мысли на горы и камни. О чем только я думаю! Глупости какие", - шептала Салатын про себя.
Ей не сиделось на одном месте, и она вышла из комнаты на веранду. Над селом возвышались холмы, а над ними нависали черные громоздкие тучи. Они налезали одна на другую, теснились, накапливались, словно хотели, собравшись с силами, двинуться сюда, перевалить через холмы и обрушиться на село.
Без времени наступила темнота. Тучи по склонам холмов поползли вниз. Загремел гром. И вдруг в небе так и сяк, перекрещиваясь и змеясь, заплясали кривые молнии. Как если бы сошлись два войска и начали биться, скрещивая огненные клинки так, что искры сыпались из клинков.
Облака угрожающе поползли. Ветер, перемешанный с пылью, понесся по травам на лугу и ворвался в село, выметая пыль и мусор по дворам, улицам, переулкам. Ветки и листья на деревьях заплескались на ветру, начали биться друг о дружку. Зеленые кроны вдруг засеребрились, словно покрылись морозом. Это ветер вывернул их наизнанку, листки показали другую сторону. Все шумело, и этот шум нарастал. Куры, помогая себе крыльями, мчались от дождя под навес. И дождь хлынул. Небо застонало и лопнуло со звонким треском, разверзлось, выплеснув на землю серую массу воды. Вода на реке закипела, словно неисчислимая армия вдруг забросала Куру пригоршнями мелких камешков. Вперемежку с дождем на землю и на воду посыпался град.
Столь шумно начавшийся дождь быстро прошел. Небо, словно раненый великан, простонало, проревело несколько раз, и все затихло.
Мальчишки, закатав до колен штаны, выбежали на улицу и стали бегать по лужам, догоняя друг друга и поднимая брызги. Радуга, поднявшаяся с той стороны холмов, опустила свою дугу позади села. Ее дуга светилась как раз над головой Салатын.
Салатын забыла про свои недавние тяжелые мысли. Горе прошло, как этот весенний дождь. Она увидела, что по тропинке, ведущей на берег Куры, идет Гюльасер. Девушка подбежала к навесу, схватила кувшин и тоже побежала к Куре. Подол ее платья сразу намок, но она не обратила на это внимания, она старалась догнать Гюльасер. А Гюльасер шла по спуску, осторожно ступая, боясь поскользнуться и упасть. На тропинке, омытой дождем, оставались отпечатки ее босых ног.
Салатын побежала быстрее. Гюльасер услышала дыхание за своей спиной и оглянулась. Некоторое время они молчали, никто из них не осмеливался сказать первое слово.
Салатын молчала, боясь, что Гюльасер начнет расспрашивать, а Гюльасер молчала, боясь, что Салатын начнет расспрашивать. В общем, обе они молчали.
Салатын шла к реке на один шаг впереди. Гюльасер разглядывала сзади ее косы, ее атласную кофту, ее красную шелковую юбку, спускавшуюся до щиколоток. Подол этой дорогой и красивой юбки был измочен и забрызган грязью. Гюльасер не могла представить, как можно обращаться таким образом с такой одеждой: если бы у нее было такое платье, она спрятала бы его в узелок, а не таскала бы каждый день, да еще по воде и грязи.
Они подошли к ступенькам, выдолбленным в земле и ведущим к реке. Ступеньки теперь были скользкими. Гюльасер побежала вперед.
- Разреши, я спущусь и наполню твой кувшин.
- Нет, нет, зачем, я и сама спущусь.
- Ты поскользнешься и упадешь.
- Я сниму туфли.
- Зачем их снимать, если я и так уж босая.
Салатын посмотрела на маленькие черные ножки Гюльасер. Меж пальцев набилась грязь. С ногтей сошла хна, и они тоже были в грязи.
- Тебе нечего разве обуть?
- Есть. Но грязно же, вот я и пошла босиком.
Салатын поняла нетактичность своего вопроса и покраснела. Гюльасер между тем спустилась вниз. Вода в Куре еще больше замутилась и вспучилась. По реке плыли клочья пены. Волны облизывали желтую намокшую землю обрывистого берега. Гюльасер наполнила оба кувшина, смыла грязь с их боков, заткнула пробками. Перекинув каждая свой кувшин за плечо, девушки пошли по осклизлой тропинке обратно в село. Когда они подошли к дому Джахандар-аги и нужно было прощаться, Гюльасер заговорила:
- Совсем не видно тебя.
- Разве ты не знаешь, что с нами случилось?
- Слышала. Он сделал очень нехорошо.
- То, что он сделал, не исправишь. Главное, брат мой ушел из дому.
Гюльасер промолчала. Она помнила слова своего брата Черкеза, и поэтому как ни в чем не бывало после некоторого молчания спросила:
- А где же он?
- Не знаю. У него ведь такой характер. При его самолюбии... Я очень боюсь...
- Ничего не случится, ведь не маленький же он. Есть голова на плечах.
Салатын посмотрела на девушку. Глаза Гюльасер смеялись.
- Ты что-нибудь знаешь?
- Что мне знать?
- Ты видела моего брата?
- Э, Салатын, где мне его увидеть?
- Может, он приходил к Черкезу?
Гюльасер не ответила.
- Заклинаю тебя именем брата твоего Черкеза, скажи мне правду. Мой брат у вас? Почему ты молчишь?
Если нет, почему же ты покраснела?
- Ничего я не покраснела, - сказала Гюльасер и пошла было вперед. Но ей стало жалко девушку. Она вернулась и поглядела Салатын в глаза. - Ты никому не скажешь?