- Кто?
Девушка покраснела. Отец заметил это. Для того чтобы не бередить душу девушки, он перевел разговор:
- Что собирала?
- Пенджер. Сварю тебе на обед.
- А масло-то у тебя есть?
- С вечера оставила ложку. Ты, наверное, давно не ел ничего горячего?
- Отчего же, доченька? Я готовлю себе что-нибудь, например уху.
Он отдал рыбу дочери, а сам пошел вперед. Гюльасер, глядя на вымокшие, потрескавшиеся пятки отца, пошла за ним.
Кругом кипела весна. Бабочки порхали с цветка на цветок, сами яркие и нарядные, как цветы.
С цветка на цветок летали и пчелы.
Муравьи протоптали себе узкие тропинки и теперь сновали по ним взад-вперед. Одни бежали порожняком, другие тащили что попало: соломинки, палочки, букашек.
Два больших черных жука катили шар, скатанный из навоза. Птицы порхали и щебетали вокруг.
Гюльасер невольно залюбовалась весенней живостью, весенним пробуждением земли. Она подумала, что и среди природы тоже так: бабочки просто летают по цветам и пьют нектар, они не знают труда. А вот пчелы, муравьи и эти жуки должны работать. Девушка вздохнула и поглядела на согбенную усталую фигуру отца. Он очень сдал за последнее время, опустился и постарел. Будь на то воля Гюльасер, она не пустила бы его больше на работу. Лучше бы зарабатывала она, но что она, девушка, может?
Вошли во двор. Годжа-киши направился к Черкезу, копошившемуся под навесом. По своему обыкновению, он стал подтрунивать над сыном:
- Да стану я жертвой твоей тети, что ты здесь копошишься, словно курица?
Черкез распрямился, вытер пот.
- Занимаюсь воскрешением мертвого.
Да, раньше у Годжи была хорошая крепкая арба. Были целы у нее все колеса, все спицы колес. И хомут был цел, и к переезду на эйлаг Годжа-киши всегда был готов раньше всех в селе.
Потом умерла жена, а потом был вообще тяжелый год. Вот уже сколько времени никто не запрягал арбу. А теперь Черкез надумал ее чинить.
- Что это ты задумал, сынок, куда собираешься ехать?
- Может, поедем в горы.
Старик видел, что сын напрасно возится с колесом. Обод с него слетел, спицы сгнили, ступица потрескалась. Разве это колесо? Было бы разумнее сделать новую арбу, чем чинить старую. Но только зачем она, новая арба. Все равно они не поедут в горы. Старик сбросил с плеча веревку и отдал дочери мокрые чарыки.
- Повесь их где-нибудь, чтобы не достали ни собаки, ни кошки. Проклятые, размокли так, что стали похожи на свежую козью кожу.
Гюлъасер повертела в руках набрякшие, худые чарыки отца, повесила их на забор и пошла в дом разжигать очаг.
Одно полено там тлело и дымило. Девушка поворочала его, подбросила мелких веток, сухой травы, щепок. Все это обволакивалось свежим густым дымом, который постепенно расползся по всей комнате и, поднявшись под потолок, стал уползать в дверь. Дрова тлели, а не горели. Тогда Гюльасер подолом платья начала раздувать огонь, и дрова наконец вспыхнули. Наглотавшаяся дыму девочка поскорее вышла на улицу.
- Отец, тебе что сварить, рыбу или пенджер?
- Пожалуй, свари пейджер. В этом году я его еще не пробовал. А хочешь, свари и рыбу.
Черкез так и сяк вертел в руках колесо. Наконец он выпустил его из рук, оно покатилось на середину двора, сделало круг и упало набок, рассыпавшись на части. Черкез вытер руки подолом рубахи и подошел к отцу.
- Ты наловил рыбы, отец? Где она, покажи.
- С чего я должен тебе показывать рыбу? Ты мне свою ведь не показал.
- Откуда ты знаешь, что я поймал?
- Да уж знаю, да стану я жертвой твоей тети, - хрипло засмеялся старик. - С кем ты рыбачил вчера?
- С Шамхалом.
- Он приходил к нам?
- Да, приходил, - сказал Черкез и увидел, что отец помрачнел. - А что такое?
- Ничего, - ответил старик спокойно.
По двору разнесся аппетитный запах жареного лука. Гюльасер принесла и поставила перед отцом большую тарелку с пенджером, села рядом с Черкезом, придвинула к себе кислое молоко с чесноком, облила им пенджер.
- Отец, - посоветовала она, - ешь с чесноком - вкуснее. А для рыбы я кипячу воду. Скоро будет готово.
Годжа-киши не знал, как и благодарить дочь за такое уважительное отношение. Он ласково улыбнулся ей. Придвинув к себе тарелку, сел по-турецки, отломил ломоть хлеба и принялся за еду.
Он долго гонял хлеб во рту, в котором не осталось зубов, при этом челюсть его щелкала, а вены на висках вздулись от напряжения. Жуя, он поглядывал на дочь, которая сидела напротив и тоже ела. Как она выросла в этом году. Она совсем не напоминает ту, прежнюю, худую девчонку. И лицо у нее стало белей. Груди так и распирают старенькую кофту. Старик с удивлением глядел на свою дочь, словно видел впервые. До сих пор он считал Гюльасер девчонкой.
Девушка ела из одной тарелки с Черкезом. Но если Черкез ел обстоятельно и серьезно, то его сестренка дурачилась и игралась. Нарочно, чтобы позлить, она брала пенджер с чужого края тарелки или даже выхватывала его из-под чужой ложки и при этом смеялась. Старик видел, что в дочери проснулись девичьи силы, ей хочется шутить, заигрывать, привлекать к себе внимание.
"Вот ведь как оно, - думал старик, - не успел отвернуться, а дочка совсем созрела и расцвела. Как они это быстро. Чуть поднимутся на вершок и готово дело".
У старика пропал аппетит. Отодвинув тарелку, он положил руки на колени и задумался.
- Ты почему не ешь отец? Не понравилось?
- Что ты, дочка, спасибо. Да будут сладкими твои уста. Я уже сыт.
- Сейчас принесу рыбу.
Старик посмотрел ей вслед. Вот и косы совсем как у взрослой. И до чего же сзади она похожа на мать. Вылитая мать. В молодости, конечно. И стать, и походка, и так же наклоняет голову при ходьбе. Та тоже была небольшого роста, крепко сбитая девушка. Да, совсем выросла Гюльасер, надо быть начеку.
Старик протянул ноги, прилег. Гюльасер принесла старую метакке3 и положила ему под голову. Годжа-киши набил свой кальян, вытащил из кармана архалука трут и огниво, закурил. Большим пальцем он прижимал тлеющий табак и пускал дым.
Если выросла дочь, отцу самое время задуматься, да, самое время. И Годжа-киши задумался.
8
На окраине Шамхал построил себе дом. Одному было бы не под силу, тем более за несколько дней, соорудить настоящее жилище, но сверстники Шамхала, сельские парни, помогли ему. Рыли яму, копали фундамент, носили из лесу бревна на столбы, балки и стены. Для потолка бревна распиливали вдоль и укладывали их плотно друг к другу. Сверху насыпалась земля. В задней стене прорубили окно и вставили кусок квадратного стекла. Во дворе воздвигли обширный навес, окружили его оградой, сплетенной из хвороста. Шамхал сам очистил весь участок от колючек и разных сорняков, заранее прикидывая, где у него будет гумно, где сарай для сена, где хлев.
Жители села дивились поступку Шамхала. Седобородые старики, аксакалы, приходили к нему и увещевали. Даже ругали его. Но он стоял на своем.
Джахандар-ага, напротив, не очень удивился известию.
- Упрям. Похож на ту, чьим молоком вспоен. Своенравен. Я так и знал, что кончится чем-нибудь подобным.
Где-то в глубине души Джахандар-ага даже радовался, что сын выдержал характер и не смирился даже перед отцом. Как мужчина он настоял на своем. Но, с другой стороны, трудно было привыкнуть к мысли, нельзя было смириться, чтобы сын Джахандар-аги жил в лачуге, в землянке.
"Придет время, поумнеет, - думал отец, - стукнется раз-другой лбом о камень и вернется назад".
Однако события продолжали развиваться не так, как предполагал Джахандар-ага.
Однажды пастухи доложили, что Шамхал пришел в табун и увел белоногого коня с белым пятном на лбу. Не говоря никому ни слова, ворвался в центр табуна, схватил лошадь и, вскочив на нее, умчался прочь. Никто не успел остановить. Эта весть разозлила Джахандар-агу, хоть он и не сказал никому ни слова.
Зарнигяр-ханум, которая все еще дулась на мужа, не упустила случая, чтобы уколоть: "Наконец-то ты добился, чего желал. Теперь твое сердце успокоится".
Джахандар-ага думал, что сын уведет еще какую-нибудь скотину. Но Шамхал затих.