Льнет ко мне она поближе,
без нее я дня не вижу;
матери плету я враки,
а она — отцу-гуляке.
Где ни сядет, где ни встанет
мать мне ту же песню тянет:
«Ах, пригожа, белолика,
слышь, соседкина Велика!
Глянь ты только! Деловита.
Все толкуют, домовита...
Честь семьи сберечь сумеет,
старость матери пригреет!»
Вот уж глупость! Право, горе!
Все же мать — молчу, не спорю,
не даю я сердцу воли, —
рвется бедное от боли.
Росин батька все пирует,
рюмки сладко он целует,
водку льет вину вдогонку
и корит-бранит девчонку:
«Дочь, забыть тебе придется
хороводы у колодца;
положу конец я танцам —
хватит знаться с оборванцем!
Слушай! Станчо одобряю,
вас со Станчо обручаю;
кум уж молвил мне словечко,
я — ему... готовь колечко!»
Слышит девушка всяк вечер
трижды проклятые речи
и клянет судьбину тоже.
Горько нам обоим, Боже!
Льнет ко мне она поближе,
без нее я дня не вижу;
матери плету я враки,
а она — отцу-гуляке.
А лишь тьма обнимет землю,
в небесах сам Бог задремлет —
за кушак кинжал заткну я
и — к Росице, в темь ночную...
Терн колючий не преграда,
пусть и в пять рядов ограда,
пусть на страже псы и люди, —
гоп — за тыном парень будет...
Там в садочке ждет Росица,
робкая, как голубица,
ждет, бледна под темной кроной,
мне плетет венок зеленый.
Сердцу ль спрашивать совета?
Своевольна птичка эта:
где вольно ему, летает,
напевает, что желает.