Стиль, который чаще всего встречается в «высоком» фэнтези, — это ясельный, колыбельный стиль, мягкий и успокаивающий; певучий рассказ, который хорош не конфликтом, а его отсутствием. Его цель — укачать, приласкать, солгать, что всё будет хорошо:
В один прекрасный день, когда солнце снова встало над Лесом и в воздухе разлился майский аромат; когда все речонки и ручейки в Лесу звонко журчали, радуясь, что опять стали маленькими и хорошенькими, а вода в тихих, сонных лужицах только грезила о чудесах, которые ей довелось повидать, и о славных делах, которые она совершила; когда в тёплой лесной тишине Кукушка заботливо пробовала свой голос и трепетно вслушивалась, стараясь понять — нравится он ей или нет; когда Горлицы кротко жаловались друг другу, лениво повторяя, что дрругой, дрругой виноват, но всё рравно, всё рравно всё прройдёт, — именно в такой день Кристофер Робин свистнул на свой особенный манер и Сова тут же прилетела из Дремучего-Дремучего Леса — узнать, что требуется.
Именно в таком стиле написана большая часть «Властелина Колец» и «Обитателей Холмов», и главным образом именно поэтому эти книги, как и многие им подобные в прошлом, пользуются успехом. Именно в таком стиле написаны многие забытые британские и американские бестселлеры, вечные детские книги — к примеру, «Ветер в ивах» — и множество региональной литературы. Более утончённая его версия встречается в произведениях Джеймса Барри — «Дорогой Брут», «Мэри Роуз» и, конечно же, «Питер Пэн». В отличие от стиля Эдит Несбит («Пятеро детей и Оно» и т.д.), книг Ричмал Кромптон о Уильяме, Терри Пратчетта или даже доблестной Дж.К. Роулинг, этот стиль сентиментален, несколько бесстрастен, зачастую отмечен печалью и иногда ностальгией. Он не очень остроумен, зато очень причудлив. Юмористический эффект часто достигается помимо намерения автора, потому что он, подобно Толкину*, относится к словам всерьёз, но без удовольствия:
Однажды летним вечерком «Плющ» и «Зеленый Дракон» потрясла неслыханная новость. Великаны на окраинах Шира и прочие зловещие знамения были позабыты и уступили место событию куда более важному: господин Фродо решил продать Бэг-Энд, более того — уже продал, и кому — Саквилль-Бэггинсам!
— Деньжат отвалили — ого—го! — завидовали одни.
— За бесценок отдал, — возражали другие. — Лобелия раскошелится! Жди!
(Долгая, но полная разочарований жизнь Ото закончилась на сто втором году — за несколько лет до того.) Но цена-то ладно, а вот зачем было господину Фродо расставаться со своей несравненной норой — вот что не давало покоя завсегдатаям обоих трактиров!
Мне не раз говорили, что нечестно цитировать ранние части «Властелина колец» и что дальше становится лучше. Я открываю книгу совершенно наугад и вижу некоторое улучшение в области формы и содержания, но тон остаётся тем же:
Пиппина снова тянуло в сон, и он краем уха слушал Гэндальфа, рассказывавшего о гондорских обычаях и о том, как Властитель Города построил на вершинах окрестных гор, вдоль обеих границ, огненные маяки, отдав повеление всегда держать близ этих маяков свежих лошадей, готовых нести гондорских гонцов на север, в Рохан, и на юг, к Белфаласу.
— Никто и не упомнит, когда в последний раз зажигались на Севере сигнальные костры, — говорил Гэндальф. — Видишь ли, в древние времена гондорцы владели Семью Камнями, и маяки были не нужны.
Пиппин тревожно дернулся.
Стоит признать, что Толкин время от времени поднимает планку в некоторых ключевых сценах, но даже тогда ужасные стихи нередко портят дело.
Кроме того, он до замечательного часто игнорирует подтекст собственного произведения. Подобно Честертону и прочим консервативным христианским писателям, перепутавшим веру с художественной стагнацией, он видит в мелкой буржуазии, в честных ремесленниках и крестьянах, наш бастион против Хаоса. Подобная литература нередко изображает эти сословия в сентиментальном свете, потому что они традиционно меньше всех склонны жаловаться на недостатки современного общества. Любой, кто хоть раз смотрел английское кино 30-40-х годов, в особенности военное, вспомнит, что в то время они олицетворяли простой здравый смысл, противостоящий извращённому интеллектуализму. «Властелин Колец» во многом если и не совсем против романтизма, то против романтики. У Толкина, как и у его товарищей-Инклингов (донов, которые встречались в оксфордском кабинете Льюиса и зачитывали друг другу то, что в данный момент писали), было чрезвычайно двоякое отношение к рыцарскому роману, а также ко всему остальному. Без сомнения, именно поэтому в его трилогии столько смазанных моментов, когда напряжение полностью исчезает. Но он, по крайней мере, писал намного лучше, чем его оксфордские современники, которые вряд ли разделяли его уважение к поэзии на среднеанглийском. Сам Толкин утверждал, что замысел его романа был чисто лингвистическим и что в нём нет каких-либо символов или аллегорий, но его убеждения пронизывают всю книгу. Чарльз Уильямс и Клайв Льюис, сознательно или бессознательно, точно так же проповедовали свой ортодоксальный торизм во всём, что бы ни писали. Можно поспорить, являются книги Толкина реакционными или нет, но они без сомнения глубоко консервативны и открыто антиурбанистичны, почему некоторые и приписывают им некий вагнеро-гитлеризм.
*
Конечно же, лучшим примером данного утверждения является «Сильмариллион»
(1977). —