Лица народа Каверны ничего не выражают. Для каждой эмоции им приходится заучивать отдельную физиономию. Ремесленники, которые изобретают и преподают эти физиономии, называются Лицедеями. Чем богаче человек, тем больше выражений он может себе позволить, и, соответственно, тем утончённее и богаче его чувства представляются окружающим. Гражданин среднего достатка обходится двумя-тремя сотнями выражений, самые богатые обладают целой коллекцией таких экзотических гримас, как «Барсук в спячке», «Фиалка, дрожащая под неожиданным ливнем» или «Опасение перед ветвями яблони». А рабочие, которые, помимо всего прочего, живут в нищете и мечтать не могут о бессмертии, также достигаемом с помощью особых препаратов, обладают лишь двумя-тремя выражениями, выражающими исключительно покорность и послушание. Да, крестьянки в этом мире любить не умеют, так же, как гневаться или сердиться. Аристократы оправдывают это тем, что так будет лучше для них самих:
Представь, если бы детей рабочих учили несчастным лицам — тогда они бы вырастали с мыслью о том, что они могут быть несчастными. Они оглядывались бы вокруг, видели несчастье на лицах других, и от этого возрастало бы их собственное несчастье. Но если они достаточно долго носят счастливое лицо, в конце концов они начинают верить, что счастливы на самом деле. Ведь нет никакой разницы между тем, чтобы быть счастливым, и тем, чтобы думать, что ты счастлив, правда?
Но настоящая причина кроется в другом:
Как могли рабочие восстать против своих мучителей, таких, как надзиратель? Бунтующие должны смотреть друг на друга, видеть отражение собственного гнева и знать, что их чувства — часть великого потока. Но каждый рабочий, глядя на своих товарищей, видел лишь спокойные, смирные лица, ожидающие приказов.
Говорят, что в Древнем Риме рабы никаким образом не выделялись внешне, чтобы они не осознавали, сколько их. Но хозяева этого мира обладают куда большими возможностями.
Разумеется, девочка с лицом, которое не умеет лгать, не смогла бы выжить в подобном городе. Поэтому мастер Грандибль сжалился над ней, удочерил её и заставил повсюду носить маску. И всё было бы хорошо, если бы однажды Неверфелл (так назвали девочку) не сбежала из лабиринта Грандибля, чтобы спасти его из беды, в которую сама же его и вовлекла. Из-за своей наивности, искренности и незнания жизни за пределами дома она мгновенно попадает в руки аристократов, каждый из которых стремится использовать её в своих играх.
Использование людей друг другом — основа всего романа. Люди Каверны производят ресурсы, но и сами они — ресурс. Аристократы не только живут за счет рабочих, но и пробуют на них новые яды, чтобы их усовершенствовать и использовать против своих противников. Неверфелл со своим лицом, подобным стеклу, находится в чуть лучшем положении, нежели рабочие, но ненамного, ведь её тоже стремятся использовать. Некоторые аристократы хотят заполучить девочку к себе в дом, потому что хозяева такой маленькой чудачки будут выглядеть модными и интересными на фоне других — как если бы она была комнатной собачкой или, скажем, «арапом» в доме русского или французского аристократа. Некоторые хотят использовать её как детектор лжи. Дамы-Лицедейки, которым Неверфелл попадается на пути, намереваются отрезать ей голову, поставить на подставку и изучить, как она работает. А Великий Стюарт, который за пятьсот лет непрерывного правления бесконечно пресытился жизнью, находит в ней способ снова испытывать эмоции, глядя на её лицо, в котором отражаются её чувства и ощущения, и живя через неё.
Помимо своего лица, Неверфелл также немного безумна и неуправляема — «ей пришлось немного сойти с ума, чтобы не сойти с ума полностью». Но её безумие вместе с её правдивостью из недостатка превращается в преимущество — в конце концов, если в мире, построенном на угнетении и эксплуатации, вас считают сумасшедшим, это лучше, чем если бы вас считали нормальным. Во время банкета она спасает жизнь молодому слуге, пролившему вино на скатерть:
Юноша застыл, уставившись на пятно. В его пустом и вежливом лице не пошевелился ни один мускул, но Неверфелл расслышала мгновенный, приглушенный возглас неподдельного ужаса и смертельного страха. Она мгновенно вспомнила слова Зоэлль о том, что даже малейшая ошибка стоит слуге больше собственной жизни.