— Что ж, — вздохнул Канамура, — сегодня подходящий день для видений из прошлого. Что тебе надо, видение? Пришёл позавидовать?
— Крепкие у тебя нервы, Юдзё, и голова, видно, ясная, раз не забыл меня, — усмешка на чёрном лице ещё шире, на все сорок восемь зубов, только глаза не весёлые, неприятные какие-то глаза.
— Не жалуюсь, — академик снова закурил, чтобы хоть чем-то занять руки. Нервы нервами, но вести высокоумные беседы с мертвецами — немного слишком... — А ты какими судьбами?
— Значит, ты не сомневаешься, что это я? Приятно!
— Нет, я привык верить своим глазам. Я бы с радостью заорал «Как?! Это невозможно!», но ты ведь не за тем пришёл, чтобы отвечать на вопросы?
— Не за тем, — легко согласился Мэт, уселся на перила балкона лицом к парку — двадцать метров пустоты под ногами. — Я как напоминалочка в телефоне: ты кое-что проспал, Юдзё, и проспал крепко. Научную школу свою вырастил, докторов зубастеньких воспитал, прямо инвазия верных канамуровцев в современную биофизику... Только помнишь — был у нас такой разговорчик о перспективах?
— Не припомню, честно говоря, — Канамура начал раздражаться. Нервы у академика были тренированные, но типичные для Мэта заходы издалека бесили с юности. — Какие тебе перспективы потребовались?
— Да не мне же, — Мэт развернулся к собеседнику, опасно перевесившись с перил. — Ты же вещал про перспективы! Вам, мол, нужен простор, кадры нужны, мощности, и тогда за каких-нибудь N лет вы обеспечите прорыв, а то и не один! Было? — белые зубы сверкнули у самого лица Канамуры.
— Было, — уже спокойно кивнул академик и выпустил в лицо собеседнику клуб дыма. — И сбылось.
— Что сбылось-то? Где универсальная среда для выращивания программируемых тканей? Дай мне её в руках подержать, академик! Да хоть сами эти программируемые ткани дай, полюбуюсь. Где твои проекты? — Мэт спрыгнул с перил и встал над невысоким Канамурой во весь свой рост. — Так проектами и остались?
— Зато мы развиваемся, — голос у академика всё же дрогнул: знает пришелец с того света, куда бить! Да, многое получили — но обещали-то куда больше! По сути, взяли у общества кредит на чудо — а чуда не сотворили. Даже всей школой. Хотя если эта галлюцинация — порождение его собственного рассудка, то для неё естественно всё это знать...
— Развиваетесь, да! — отчего-то развеселился Мэт, спрыгнул с перил, хлопнул в ладоши, сплясал что-то на месте. — Развились, как бактерия на бульоне, — ложноножек себе поотращивали, и бульона требуется всё больше, только подавай. Вон ты их сколько наплодил, светил науки, и все развиваются, сразу видно.
— Ну а ты чем похвастаешься? — съязвил Канамура. — Ты-то вообще плод моей больной фантазии.
— Ох, Юдзё, — Мэт стал серьёзен и даже грустен, — если бы у тебя была фантазия! Если бы была у тебя, друг мой при галстуке, фантазия, был бы ты сейчас с нами, среди нас, и ничего бы тебе объяснять не пришлось. И дармоедов этих ты бы не развёл на племя. Эх, вот было бы хорошо!.. Но нет, унылый ты ум, Юдзё, унылый. А это преступно — быть унылым умом! Я ведь перед тобой — неужели не понимаешь? Хвастаться этим не буду — мерзко мне перед тобой хвастаться, но я здесь. Вот он я, тут стою, я настоящий, а ты всё на галлюцинации грешишь.
Академик сел на пол, рассеянно расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, снова застегнул, машинально поправил галстук, а взгляда не отрывал от приплясывающего Мэта.
— У вас получилось. Вы сделали...
— Мы сделали, да, — Мэт закрутился на пятке, — сделали и испробовали. Одна беда — он не видит пока, ну да это поправимо.
— Так ты за этим пришёл? — если бы на голову Канамуре свалилось всё здание, он бы, пожалуй, легче пережил этот удар.
— Нет, друг ты мой, не за этим, — Мэт отбросил вдруг своё шутовство и внезапно стал страшен. — Пришёл я напомнить, что за тобой должок. Послушай-ка вот!
«Научная школа рождается как ответ на вызов, — сказал молодой, но уже тогда ужасно серьёзный и академичный Канамура. — Научной школе нужна внятная перспектива конкретных результатов, чтобы новые поколения продолжали работу предыдущих. Нужна масштабная проблема, на решение которой уйдут, возможно, десятки лет. — Голос у молодого Канамуры стал вдохновенным, наполнился высоким пафосом. — Так что́ для нас более убедительная перспектива — управляемые, программируемые биоткани или какие-то эфемерные проекты сохранения непосредственной информации о живом? Дайте нам ресурсы — и мы за двадцать лет переведём медицину на совершенно новый уровень. А что обещает нам уважаемый предыдущий докладчик? Сказочную победу над смертью? Давайте смотреть в глаза реальности, коллеги!»
— Посмотри в глаза реальности, Юдзё, — сказал Мэт, снова склоняясь к самому лицу Канамуры, — посмотри и признай, что свой долг ты не выплатил. Ты победил тогда, получил всё, а его забыли. Но должок остался. Нет у тебя никакого нового уровня, а есть орава учеников, которые растащили твою перспективу на мелкие частные проблемы, наклепали диссертаций и думать забыли о твоей великой миссии. И в жертву этому ты принёс — не нас, упаси бог, даже не его! — а перспективу совершенно новой жизни для всех. Для всех людей.
Ласковый закатный свет понемногу втёк на балкон, коснулся лица Мэта и сделал его бронзовым.
— Плати свой долг, академик Канамура, плати сполна. А мне пора — он нас ждёт.
Когда Канамура остался на балконе один, вернулась ясность мысли, а вместе с ней и воспоминания о каждом ученике. Один за другим, как на киноплёнке, они проплывали перед глазами. Не лица, нет! Он хотел видеть лицо — а видел уютную должность и солидный оклад. Хотел увидеть другое, такое знакомое, — а увидел тускло блестящую медаль. Монографии, премии, важные посты, и за всё это — спасибо любимому учителю! А что великая задача не выполнена — это их не пугает, ничего, это будущие поколения исправят.
И вызолоченный солнцем асфальт внизу, в двадцати метрах под балконом, показался вдруг самой настоящей, убедительной перспективой.
— Это ведь большая награда, правда? — Жена обнимает Саймона и заглядывает в глаза. Как будто немножко играет, как будто не знает, что значит для мужа жёлтенькая карточка в конверте.
— Это не награда, Лью, это большая забота, — улыбается Саймон, — а моя самая большая награда — это ты.
Это большая забота — золотая карта эксперта. Это сотни проектов в год, по которым нужно сделать заключение, перепроверить его дважды и трижды, перечитать, усомниться, перечитать ещё раз, отложить, преодолевая сомнения, и всё же принять решение. И так каждый из сотен раз. От того, что ты напишешь в сухой электронной форме, зависит, какой станет наука через несколько лет. Или через десятки. Или ещё дальше — мы не знаем, куда простираются последствия наших решений...
На веранде санатория никого больше нет, кроме немолодой пары, и они могут вести себя как в юности, не оглядываясь на других. Могут просидеть здесь до рассвета, глядя, как в гуще веток громадного тополя прорастёт заря и солнце перельётся через край горизонта. На рассвете начнётся ещё одни счастливый день жизни, особенно счастливый оттого, что жизнь у них одна, общая. В старости, когда метания, сомнения, грозы и неурядицы бурного прошлого давно позади, конфликты и неразрешимые вопросы остаются только для разума — чувства спокойны и постоянны, ибо на них опирается мир. Поэтому эксперт с мировым именем оставляет нелёгкие решения на будущее, пусть оно и начнётся через два дня, а сейчас не ждёт никаких тревог, потому что рядом его самая большая награда.
Кто-то всё-таки помешал — прётся через мокрые от росы кусты сирени, чертыхаясь и стряхивая на себя ещё больше воды. Саймон поднимается из кресла, зажигает под потолком веранды фонарь:
— Кто там? Вам помочь?
— Когда я уже вышел, так мне уже поздно помогать, — отвечают из кустов. — Вы спросите, почему? Я вам отвечу: потому что я уже мокрый, Сёма!
Лью вскакивает, роняет плетёное кресло, зажимает обеими ладонями рот, задавливая крик. Саймон стоит как парализованный, глядя на выходящего на дорожку человека. Маленький, толстенький человек с ранними залысинами и мясистым носом идёт прямо на веранду, оставляя на ковролине влажные следы. Он и в самом деле мокрый с ног до головы, но это не делает его смешным и нелепым. Саймону страшно.