Все были молчаливы, сумрачно-сосредоточенны, и только со стороны, где расположились женщины, слышались проклятия, оскорбительные, бранные слова в адрес Патимат-Кизы.
— Половина из них такие же шлюхи, как Патимат, — еле слышно шепнул на ухо Шамилю Юнус, молодой и озорной чеченец из Гойты.
Мюриды, стоявшие за ними с серьезными, нахмуренными лицами, в душе соглашались с Юнусом.
— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, — вставая с места, громко произнес мулла.
— Ля илльляхи иль алла! — ответила толпа, кто громко, кто вполголоса, кто шепотом.
— Итак, начинаем суд, правоверные. Судить будем мы, цудахарцы, и весь народ по правде, по закону наших гор, которые осенила истинная вера пророка, — поднимая над головой священную книгу, продолжал мулла. — Все вы знаете дело, по которому собрались сюда?
— Все, все знаем, — донеслось отовсюду.
— Тогда пусть выходит сюда почтенный Саадулла и расскажет, что знает, — обращаясь к народу, предложил мулла.
Из толпы вынырнул сумрачный, с хмурым лицом и растерянным взглядом человек в рваной черкеске и суконных чувяках на босу ногу. Держась одной рукой за широкий простой кинжал, он неловко приблизился к судьям.
— Говори! — коротко сказал мулла.
Толпа, затаив дыхание, напряженно слушала.
— Что говорить, — так же коротко ответил Саадулла. — Я всегда был занят работой и войной с русскими. И когда мне соседи сказали, что женщина, которая пришла в мой дом из рода Джавада аль-Хуссейна, — протянул он с невыразимым презрением, — ведет себя как сука, как блудливая кошка, я не поверил.
В толпе послышались голоса, насмешливые возгласы, вздохи. Мулла строго глянул, и все стихло.
— Я сам из богобоязненного и твердого в шариате и вере рода. И фамилия этой… — он промолчал.
— Твари, грязной блудни! — закричал кто-то из толпы женщин.
— Это ее мать, — указывая на говорившую, произнес Саадулла. — Что же говорить мне? Я мужчина, и я хотел узнать правду.
— Каким образом? — тихо спросил мулла.
— Я попросил двух моих родственников и двух молодых жителей аула последить в мое отсутствие за женщиной, живущей в моей сакле, — хмуро рассказывал Саадулла.
Было ясно, что так он называл свою жену не только из соблюдения горского этикета, но и потому, что она была противна и ненавистна ему.
— И что же? — спросил Гамзат-бек.
— Я ушел в набег на русские станицы. Это было тогда, почтенный Гамзат-бек, когда ты и Шамиль-эфенди, согласно воле имама, повели нас на Табасарань.
Гамзат кивнул.
— Уже на следующий день мои свидетели захватили эту женщину, — не глядя, показал он пальцем через плечо на стоявшую без покрывала бледную, съежившуюся от стыда и страха женщину. — Захватили в бесстыдстве и грязи в кустах возле Сурхайского родника.
— Кто твои свидетели?
Из толпы вышли четверо аварцев. Один был еще очень молод, лет семнадцати, не старше, остальные повзрослев.
— Мы! — одновременно сказали они, подходя к судьям.
— Поклянитесь на коране, что каждое ваше слово — правда и что ложь не очернит вашу совесть.
И мулла коротко прочел кусок из суры, говорившей о святости домашнего очага мусульманина. Потом все четверо, ничего не понявшие из арабских текстов, подмяли руки и, поцеловав краешек книги, начали рассказывать, как они проследили нечестивую пару любовников и застали их почти без одежд в объятиях, у подножия Сурхая.
Внезапно все замерло. Стало так тихо, что слышен был шорох осыпавшегося под ветром песка, легкий шум деревьев, отстоявших довольно далеко от места сборища.
Полунагая, в грязной, изодранной, спускавшейся к босым ногам рваными клочьями рубашке, белая от стыда и страха, опустив голову, стояла молодая, лет двадцати трех женщина, на которую с тупым вниманием и насупленными лицами смотрели люди. Непрекращавшаяся мелкая дрожь била ее. Лицо, грудь, руки, все тело тряслось, как в лихорадке.
Ее любовник, плотный приземистый парень лет тридцати, стоял рядом со скрученными за спиной руками. Он смотрел себе под ноги и ни разу не взглянул ни на судей, ни на толпу, ни на женщину, с которой был застигнут два дня назад. Лицо его было хмурым и злым. Казалось, он не видел никого, не слышал ни муллы, ни свидетелей, подробно и сбивчиво рассказывавших о том, как они проследили нечестивую, развратную пару и как, при каких обстоятельствах застигли их. Он не взглянул на женщину даже тогда, когда она, подавленная подробностями допроса свидетелей, зарыдала, глотая вырвавшийся из горла крик.
— Кто может опровергнуть свидетелей, заставших этих людей в грехе и прелюбодеянии? — вытягивая руку в сторону женщины и ее любовника, спросил кадий.