Снарядов, что за целый день смогут дотащить транспортные группы каждой батареи, должно хватить всего‑то минуты на две беглого огня. Но, беглым сейчас никто не стреляет. Даже артиллерийский полк в день дает всего три выстрела для пристрелки реперов. Война захлебнулась в болотах.
— А если немец даванет? — постоянно обсуждается в окопах, штабах и на наблюдательных пунктах.
— Потонет фриц, — общее солдатское мнение. — Потонет, куда ему. Немцы действительно в наступление не лезут. Сидят по буграм, в сухих землянках и окопах, да лупят, не жалея ни снарядов, ни патронов. А что им жалеть? У них вдоль всей линии фронта — три–пять километров позади и на полсотни в длину — асфальтовое шоссе. У них с подвозом боеприпасов никакой беды нет.
В тысяча сто пятьдесят четвертом полку совсем худо с едой. В середине апреля кончилось все. Консервы, хлеб, сено, овес… — все.
Мизерное количество боеприпасов, которое еще было на допах, все, что героическими усилиями бойцов и командиров тыловых служб удавалось доставить туда с Варшавского шоссе, полки, лишившиеся транспорта и проезжих дорог, не могли перебросить через двадцать километров непроходимых болот никак, кроме как на солдатских плечах. А что на них перебросишь, когда в окопах уже отмечены случаи смерти не от пули, не от осколка, а от голода. Весенний пехотинец самого себя, хорошо, если б смог перевести через болото и винтовку, вчетверо теперь потяжелевшую, а уж про мешок с кладью и не спрашивай. Трое-четверо на батальон еще кое‑как таскали ноги, а остальные на месте бы удержались, и то благо.
Артиллеристам, прибывшим за снарядами, дают на допе по сухарю. Это не подарок, не премия — расчет. Баз дополнительного ржаного сухаря, который каждый будет по кусочку жевать всю дорогу, никто из них просто не дотащит до дома — до батареи — два снаряда, упадет в пути. Хорош сухарь, спасение — сухарь, остальным в полку вторую неделю норма — сухарь на три дня. Но и за этот царский ныне паек, если б не приказ, никто бы не пошел месить грязь до допа.
Когда на армейских складах и дивизионных обменных пунктах почти не осталось продовольствия и боеприпасов, которые теперь на передовую сочились лишь капля по капле, по армейским тылам смерчем прошел грозный генерал из очень высокого штаба.
Первые его налеты рушились на тыловиков, словно гром и молния с безоблачного неба, — неожиданно и невероятно.
Пытаясь доставить к переднему краю хотя бы самое необходимое, люди вымучились до полной потери сил. А обессилев, увязнув в бездорожье, один за другим опускали руки даже самые энергичные работники тыловых служб. Скрипели зубами, крыли на чем свет стоит проклятую весну, но что сделаешь с непреодолимостью?
Никакое начальство, даже ближайшее, не появлялось в армейских тылах уже две недели, когда вдруг возник Он. Возник ниоткуда. Из лесного тумана. С группой конников за спиною.
Даже телефонисты, всё всегда знающие телефонисты на узлах связи и коммутаторах, не прозуммерили тревогу.
Невыполнимость рождает беспечность.
В ней растворяются наблюдательность и слух. И некому было в армейском тылу услышать в заболоченных окрестных лесах дружное чавканье многих конских копыт. Никто не ждал для себя лично беды. Разве что с неба, куда порой поглядывали с опаской. А она была уже здесь — мчалась к каждому, вырвавшись из трясин, и бодро стучала теперь подковами уже не по грязи, по сухим полянам меж складов и землянок.
Сытые, хоть и по голодным нормам второго тылового разряда, но ежедневно кормленные кони генеральских спутников, проходили меж шатающихся от голода, иссушенных лошадиных полускелетов у коновязей, как ледоколы среди баркасов.
Блестящие, маслянистые глаза генерала еще в лесных чащобах печально и тревожно смотрели на лошадей, которые, обессилев, не могли даже стоять. На висящие меж деревьев плоские тени коней, подвешенных на лямках, вожжах и постромках, чтобы не легли: изголодавшийся конь, который лег, — уже не конь: ему не встать никогда.
Совсем по-другому, с иным блеском, смотрели его глаза на людей, какого бы они чина–звания не встречались.
— Пачэму стаишь? Пачэму нэ дэлаишь? — угрюмо спрашивал он.
И даже тот, кто не стоял, кто что‑то делал, не находил слов, чтобы ответить генералу, вынырнувшему из леса, как привидение, как леший, если б не мокрый, курившийся паром конь, и не шинель, по самый ворот заляпанная грязью.