*
Все произошло так неожиданно, что я не успел расстроиться по-настоящему. Или обрадоваться, разве тут поймешь, потерял я что-то или приобрел! Меня закружило по коридорам и кабинетам, я предался сбору подписей на своем обходном листке.
В первом отделе мне встретили как родного и долго, со знанием дела, инструктировали: пытались вдолбить в мою бедную голову, что можно делать на воле, а чего делать нельзя. В принципе, под запрет попадали абсолютно все осмысленные действия, которые могли прийти в голову. Поэтому основное время инструктажа было посвящено весьма своеобразной цели, — меня пытались привести в состояние измененного сознания, в котором я бы сам добровольно потерял способность совершать предосудительные, с точки зрения ЦК, поступки, а при необходимости самолично бы доносил на себя в компетентные органы, получая от доноса неземное удовольствие. В общем, я поломался для приличия, а потом, само собой, сдался и дал торжественное обещание следить за собой денно и нощно…
Попал я в свой кабинет уже затемно. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил за своим письменным столом Семена Михайловича Буденного и Александра Ивановича Букашку, допивающих бутылку портвейна. Я заметил еще две бутылки водки, возвышающиеся над тарелками с ветчиной, твердокопченой колбасой, красной рыбкой, балычком, икоркой, солеными груздями, солеными огурчиками, квашеной капустой и расстегайчиками.
— О, Григорий, вот и ты, — сказал Буденный. — А мы уж и заждались! Экий ты до работы неугомонный!
— Почему вы, — я хотел спросить, почему они устроили в моем кабинете бардак, другого места, что ли не нашли? Но вспомнил о назначенной товарищем А. отвальной…
— Почему мы с портвейна начали? Так это ясно, красноармейцы никогда градус не понижают. Начинаешь пить, будь готов градус повышать, а иначе — пффф…
— Верно, — вставил Букашко. — Впрочем, раз Григорий подошел, теперь можно и водочки…
Обо мне было сказано множество теплых и проникновенных слов. Уж я оказался и такой, и сякой, и разэтакий… Я никогда не заблуждался насчет взаимной любви между обитателями Кремля. Но за этим столом меня почему-то не покидало ощущение, что за их простодушными словами скрывается что-то большее, чем простое желание напомнить о своем существовании (на случай, если мне и в самом деле удастся создать пилюльки бессмертия). А вдруг я сумел пробудить в них по-настоящему дружеские чувства?
Мне было интересно, чем закончится наша странная попойка, и случилось чудо, — они принялись обсуждать свои проблемы, не обращая на меня никакого внимания. Уж можете мне поверить, это было высшее признание моих заслуг, — они чувствовали себя комфортно в моем присутствии. Словно бы забыли на миг о необходимости следить за каждым произносимым словом и расслабились. Я едва не прослезился, потому что оценил.
— А ты знаешь, какие про меня стихи сочиняли? Как меня стихотворцы обожали? — неожиданно спросил Букашко, самодовольно прищурившись.
— Нет, — ответил Буденный сдержанно.
— Да в этом стихе сама стрекоза ко мне будто бы приползала и попросила помочь прописку оформить, ну и продуктовые карточки отоварить.
— Да брось ты!
— А это так.
— Ну а ты?
— А что я? Попляши, говорю.
— Голышом на столе? Молодец, отменно придумано!
*
На следующий день я был откомандирован в Институт долголетия. На новое место службы я отправился с тяжелым сердцем. Наступило время, когда я должен был отдать числящийся за мной должок: стать соглядатаем, доносчиком и вором, и все это только для того, чтобы способствовать наделению высших партийных функционеров личным бессмертием. Я чувствовал себя куском грязи. "И покатился, и покатился…", — повторял я, как заведенный. И дурак бы заметил, что после того, как я отказался от написания монографии о повадках диких муравьев, моя жизнь потеряла какой бы то ни было смысл.
Но для себя я уже все решил. Отныне моя главная задача состояла в том, чтобы по возможности быстрее затеряться в массе инженеров Института и постараться сделаться незаметным и никчемным сотрудником. А дальше — пара месяцев бестолковой и натужной деятельности, после чего от меня перестанут ожидать не то что чуда, а и вообще хоть какой-нибудь пользы. Сначала перестанут надеяться на мои способности, а там, глядишь, и совсем забудут о моем существовании.
Такова была выработанная мной стратегия поведения, которой я решил придерживаться. Становиться червяком не хотелось, но ничего другого в голову не приходило.
*
Институт бессмертия занимал весьма значительную территорию. Главное управление располагалось в мрачноватом здании, чем-то отдаленно напоминавшем средневековый замок — в глаза бросались строгие готические формы и растворенное в атмосфере предчувствие сокровенной тайны и всемогущества противоестественных сил. Позднее мне рассказали, что по первоначальному замыслу архитектора в здании предполагалось разместить лютеранскую церковь (надо сказать, что в течение пятидесяти лет после окончания строительства постройку использовали по назначению), но после революции число лютеран стало резко падать и к 1925 году достигло абсолютного нуля. Московский городской совет тут же постановил найти для пустующей постройки достойное применение, что и было выполнено. Четыре года просторные помещения бывшего культового сооружения с несомненной пользой исполняли функции склада пиломатериалов, а потом в ЦК стали подыскивать место для размещения Института, и судьба бывшей церкви была решена.