Весьма вероятно, что решение работать на товарищей большевиков, действительно, не самый умный поступок в моей жизни, но, учитывая обстоятельства, и не самый глупый. В конце концов, не я устанавливал Советскую власть в этой стране…
Через пару часов в мой кабинет влетел товарищ А… Он был возбужден и настроен на резкую полемику с товарищами по партии, выслушивать которую должен был почему-то я.
— Представляешь, Григорий, как дело повернулось? Я с тобой работал, учил тебя уму разуму, ты под моим руководством кое-чего достиг, а теперь — раз! И все в прошлом. Товарищ Киров настаивает, что тебя взрастил его аппарат. Не подумай, что я промолчал. Так прямо ему и заявил: немалая доля труда в подготовке такого ценного кадра принадлежит и мне. Но… кажется, они меня не послушали. Киров все время твердит: "Мой кадр, мой кадр, мой кадр…" Вот как бывает. Это надо же!
Я хмыкнул.
— Вижу, ты тоже недоволен. Но постарайся успокоиться, смирись с обстоятельствами. Товарищ Киров далеко. Он прописан в Ленинграде, там и работает. А ты здесь, со мной. Мы с тобой всех еще пересидим. Держись за меня, Григорий. Старый товарищ А. еще тебе пригодится. События, Григорий, надвигаются. Скоро уже, совсем скоро грянет. Пропоет труба, и придется нам засучить рукава. Работа адская поставлена перед нами партией. И если мы хотим уцелеть, то должны исполнить приказанное любыми способами. Отговорки приниматься во внимание не будут. Даже если ты четко расскажешь, почему не уложился в срок, никто тебя слушать не будет. Им результат подавай! Но не надо раньше времени впадать в уныние, если повезет, я еще тобой поруковожу. Не выйдет у товарища Кирова перехватить общее командование. Не выйдет…
— Про работу и про ответственность я уже все знаю, — не выдержал я, — а вот про болвана, о котором в обмолвились, хотелось бы узнать подробнее!
Товарищ А. затих, словно налетел на стену из стекла.
— Черт побери. Как это у тебя, Григорий, получается — все время переходить сразу к делу? Не понимаю.
Я сделал вид, что комплимент принял.
— И у стенок есть ушки, — неожиданно объявил товарищ А. свистящим шепотом и застенчиво улыбнулся. — Надо бы нам прогуляться с тобой в библиотеку.
В коридоре он прижал меня своим толстым животом к стене и сбивчиво принялся объяснять сложную систему взаимоотношений, исторически сложившуюся в Кремле. Болван на языке партийных функционеров — это двойник, подставное лицо, которое замещает для случайных посетителей человека, выполняющего ответственное секретное задание. Товарищ А. уверил меня, что практика внедрения болванов давно уже нашла широкое применение в повседневной жизни Кремля и воспринимается его обитателями правильно, как признание заслуг. Дошла, наконец, очередь и до меня. Не могу сказать, что его объяснение окрылило меня. Не люблю, когда моей скромной персоне уделяют слишком много внимания, предпочитаю оставаться в тени.
Товарищ А. взял в библиотеке какой-то документ, и мы немедленно отправились обратно.
— Теперь не придерутся, — сказал товарищ А., с непонятно откуда взявшейся жизнерадостностью подбрасывая в воздух папку с документом, и, поймав ее, заговорщицки подмигнул. — Спросят, куда это мы ходили с тобой, а я им документик предъявлю, вот и взятки гладки.
* * *
Начиная с прошлого четверга, когда я возобновил работу над своими записками, население Союза ССР поделилось для меня на три группы:
1. Граждане, уже успевшие прочитать "Букашко…" и ожидающие продолжения;
2. Граждане, которым придется знакомиться с моим трудом сразу со второй части, поскольку часть "Букашко…" осталась для них недоступной;
3. Граждане, которые и впредь будут узнавать о происходящих в стране событиях из официальных средств массовой информации.
Надвигающиеся потрясения политической системы, о которых я только смутно догадывался, приступая к сопоставлению разрозненных фактов, теперь определенно стали делом неминуемым. И чтобы почувствовать их приближение, утонченного аналитического ума отныне не требовалось. Я всем телом ощущал горячее дыхание беды. Закрывая глаза и холодея от охватывающего меня ужаса (как хорошо, что Еленка пока ничего не знает), я вновь и вновь давал себе слово — писать, фиксировать, рассказывать обо всем, что станет мне известным. Люди должны знать правду.
Страшно ли мне? Честно говоря, страху так и не удалось полностью подчинить мою волю. И как только я это почувствовал, ощущение опасности, если и не исчезло совсем, незаметно отошло на задний план. Стало ясно, что свои записи я продолжу, чем бы мне это ни грозило. Страх оказался недостаточным основанием, чтобы покориться и превратиться в послушное бессловесное существо.
* * *
До последнего времени я ни разу не задавался вопросом, умеет ли товарищ А. гримасничать. Это еще раз подчеркивает тот прискорбный факт, как мало интересен в общечеловеческом смысле один из руководителей партии большевиков. Но, как бы то ни было, загадка его мимики была разрешена, тайна раскрыта. Теперь я могу компетентно утверждать, что товарищ А. гримасничать умеет и делает это со знанием дела.
Он ворвался в мой кабинет сразу после завтрака. Я с неудовольствием отметил, что его визиты в новом году случаются все чаще и чаще — ему, видите ли, тоже иногда нужно подумать, а лучшего места для подобной нужды, чем мой кабинет, он найти не смог. Пока я судорожно прятал с глаз долой рукопись свой монографии о муравьях, товарищ А. пытался удобно устроиться на единственном стуле для посетителей, который мне удалось выбить у нашего завхоза.
— Я, Григорий, посижу у тебя немного. Мне нужно как следует подготовиться к завтрашнему мероприятию, а здесь меня никто не найдет и не сможет помешать. А ведь хотели бы помешать, ой, Григорий, еще как хотели бы.
С этими загадочными словами он вытащил из кармана зеркальце и принялся гримасничать, не обращая больше на меня никакого внимания. Сначала меня его увлеченность собственной мимикой не заинтересовала, но потом я обратил внимание на бормотание, сопровождавшее действие. Удивительный текст вырывался из уст товарища А.
— Товарищи, Владимир Ильич Ленин, о котором столько говорили большевики, умер!
Когда эта фраза донеслась до меня в третий раз, я понял, что не в силах больше бороться с любопытством.
Поймите меня правильно, я вовсе не собираюсь рекламировать какие бы то ни было способности товарища А. и, тем более, его умение гримасничать. Наверное, он делал это средне. Но поражал не его талант в управлении лицевыми мышцами, а та старательность, с которой он проделывал свои упражнения. Мне удалось зафиксировать несколько основных приемов:
1. зажмуривание;
2. символизирующее скорбь сдвигание бровей к переносице;
3. раскачивание головы, зажатой с обеих сторон ладонями, с одновременной демонстрацией остекленевшего от горя взгляда;
4. возложение правой ладони на сердце, а левой на лоб.
Текст, произносимый им, варьировался слабо, крутясь вокруг гибели Ленина. Например:
— Ленин умер. (Прием 1)….
— (Прием 2) Не стало Владимира Ильича… (Прием 4).
— (Прием 1 + прием 4) Вот вы здесь сидите, (прием 2 + прием 3), а Ильича больше нет.
И так далее… Не сомневаюсь, что товарищ А. перебрал все возможные комбинации. Наконец, он поднялся удовлетворенный.
— Теперь я готов. У нас завтра торжественное мероприятие, представители общественности отметят в Большом театре десятилетие со дня смерти вождя. А начальство потом продолжит праздновать в зале заседаний. Меня тоже пригласили и поручили подготовить композицию-напоминание о том, как ветераны партии переживали в те январские дни…
— Да-да, завтра же двадцать первое…
* * *
Сразу после обеденного перерыва меня вызвал к себе товарищ А…
Я давно не видел его таким бодрым и решительным. Его глаза горели, руки беспрестанно теребили лацканы пиджака, а ноги самопроизвольно отбивали чечетку. Мне сразу вспомнились его слова о том, что в случае неудачи операции, за наши жизни никто не даст и пятачка. Надо полагать, что он был вполне готов к беспощадной борьбе за свое дальнейшее существование, а может быть, просто благоразумно заручился поддержкой Хозяина.