— Я чего надумал, — тихо сказал товарищ А… — Ты бы, Григорий, поговорил с нашим народным академиком товарищем Лысенко. Его опыт нам обязательно пригодится. Он-то все время на плаву, ничего его не берет.
— Обязательно поговорю, товарищ А… Спасибо вам за совет. Его опыт нам действительно пригодится.
Я был восхищен — вот, что такое принцип личной заинтересованности и опасение за собственную жизнь! Даже товарищ А. сделал над собой усилие и, отбросив привычку исполнять приказы, позволил себе самостоятельный шаг, не поинтересовавшись, как отнесется к подобной самодеятельности Хозяин. Скорее всего, он не похвалил бы нас. Но идея хороша — Лысенко, без сомнения, главный в Союзе ССР специалист по грандиозным и бессмысленным проектам. Он знает, как получить наибольшую прибыль из самой безнадежной затеи.
Надо идти, решил я.
* * *
Я остановился у кабинета товарища академика Лысенко, пытаясь так подготовиться к предстоящему разговору, чтобы получить максимум полезной информации и при этом не вызвать подозрений, и хотел уже пройти в приемную, но до меня донесся отдаленный выкрик.
— Григорий, подожди…
Я обернулся. В коридоре никого не было видно. Пожав плечами, я попробовал убедить себя, что это обычная галлюцинация, но выкрик повторился и, как мне показалось, раздался вроде бы ближе.
— Подожди, Григорий…
— Не торопитесь, я подожду, — ответил я.
В тот же миг возле меня произошло некоторое кружение в атмосфере, воздух стал медленно сгущаться, проявились причудливые тени, а потом — внезапно и сам Феликс Эдмундович Дзержинский.
— Григорий…, — проговорил дух экспредседателя ЧК. — Тебя ведь Григорием зовут? Я не мог ошибиться!
— Все правильно.
— Много слышал о тебе. Хочу с тобой обсудить одно дельце.
— А котлетки предлагать не будете?
— Не буду, не буду…
— Тогда, пожалуйста.
— Понравился ты мне, Григорий. Не знаю чем, — но понравился. И захотелось мне поплакаться у тебя на плече. Даже у железных большевиков случаются минуты просветления, нуждаюсь я с некоторых пор в простом человеческом сочувствии. А дело в том, что виноватый я, Григорий, перед людьми. Кровушка на мне и немалая. Зверем я был яростным. Сначала шептал сам себе, что обстановка складывается сложная, момент переломный — и потому можно переступать через людей ради светлого будущего. А потом вижу — бегут годы, а момент все время сложный и переломный. И чем сильнее власть наша укрепляется, тем сложнее момент оказывается… Треснуло что-то внутри меня, словно пружинку заводки перекрутили. Плохо я помер, в мучениях… А вот теперь нет моей душе успокоения. Искупления моя душа требует.
— Я могу чем-нибудь помочь?
— Слышал я однажды сквозь стенку, что поручили тебе Ленина оживить. Я тебе помогу.
— Почему?
— Надо так. Требует душа успокоения. А как же я с НИМ разделаюсь, если Ильича не оживить?
— А вдруг вы опять какую-то пакость задумали? Могу ли я вам верить?
— У тебя нет выбора. Но я сообщу тебе кое-что важное, и как только исполнится мое предсказание, жди встречи с живым Лениным! Слушай же. Пришел конец ОГПУ. Недолго ОГПУ продержится. Не будет скоро ОГПУ!
С этими словами дух Дзержинского растаял, оставив меня в недоумении, с кем это он хочет разделаться, с Хозяином, что ли?
* * *
Кремлевский кабинет Трофима Денисовича Лысенко производил впечатление театральной декорации. За массивным письменным столом на фоне нарисованных книжных полок колосс марксистской биологии смотрелся не ахти как — мелковато. И это несмотря на то, что роста он был выше среднего. Подозреваю, что это было специально придумано, чтобы показать малозначительность самых, что ни на есть выдающихся личностей, если они не опираются на авторитет классиков марксизма и соответствующие решения Политбюро. И вместе с тем подобный подход подводил к мысли, что только опора на партию дает настоящую устойчивость человеку, если тот желает добиться успеха в своей карьере.
Трофим Денисович был зол.
— Здравствуйте, Трофим Денисович, — сказал я.
Рука Лысенко дернулась к огромной мухобойке, занимавшей почетное место на рабочем столе биолога.
— Здравствуйте, Корольков. Надеюсь, вместе с вами в помещение не проникли мухи?
— Мухи?
— Терпеть не могу мух. Как подла и жестока бывает иногда природа! Зачем на свет появились эти мерзкие твари? Эволюция слепа, вот и получается, что люди, партия должны, наконец, вмешаться и навести порядок в этом вопросе. Гадкие, мерзкие твари… Поганые рожи… Мухи… Тьфу… Хорошее же они придумали себе имя!
Он схватил мухобойку и пошел вдоль стены, внимательно осматривая каждый миллиметр веселеньких обоев.
— Дрозофилы проклятые…
Я засмотрелся. Подобное эксцентричное поведение могло быть полезным и в моей работе.
— Ненавижу мух, — гнул свое Лысенко. — Они плодятся, как сумасшедшие, а виноватым почему-то оказываюсь я. Надо положить конец этой вакханалии. Есть у меня идея — помочь классовой борьбе в среде насекомых и вычеркнуть класс мух из истории природы.
— Классовая борьба у насекомых?
— А что здесь такого? Вас же не удивляет классовая борьба водорослей?
— Классовая борьба водорослей?
— Да, а что такого? Всем известно о существовании красных водорослей. А раз есть красные водоросли, значит, есть и классовая борьба в данной категории жизни.
— Очень интересно. Но, возвращаясь к мухам, не могли бы вы подробнее рассказать о классовой борьбе насекомых?
— Хочу поднять на борьбу проверенные трудовые слои насекомых. Пусть мухи заплатят за свое тунеядство и разгильдяйство.
— Трудовые слои насекомых?
— Ну да, есть среди насекомых и пролетарии — пчелы, например, они же мед собирают, а потом отдают для общественной надобности, работают, трудятся, суетятся. Точно, пролетарии. Потому что пролетарское у них нутро и нюх.
— Теперь понял.
— Находятся еще несмышленыши, которые не понимают, что биологическая наука глубоко классовая, а в наивысших своих достижениях пролетарская. Ой, погодите! Я вижу ее!
Он схватил мухобойку и осторожно, на цыпочках прошелся по кабинету, всматриваясь в пространство.
— Нет, не вижу, улетела, зараза… Ну, погоди… Я тебя все равно достану… И тогда молись — не молись, не помилую. Так, о чем это мы?
— О классовости биологической науки…
— Да, да, конечно… Так вот, классовый принцип — это все. Моя новая эволюционная теория — пролетарский дарвинизм — основана на целом ряде выдающихся положений. Среди которых особенно выделяются: теория стадийного развития, теория скачков и теория воспитания. Каждый из нас бывает не на высоте, не сразу понимает или вообще недопонимает — такова стадия его развития, но, попав в воспитательный процесс, неминуемо перевоспитывается и осознает. Тогда случается скачок, и мы уже недопонимаем что-то другое. Мой совет: не надо бояться этого состояния, надо добровольно включаться в воспитательный процесс. Воспитание — в этом все дело. Практическое применение моего принципа дает отличные результаты… Минуточку. Му-у-у-ха!!!
Он вскочил и, подхватив мухобойку, сделал круг по кабинету. И опять без видимой пользы — врага опять не удалось обнаружить.
— Так вот, о воспитании. Если крысам систематически отрубать хвосты, обязательно появятся бесхвостые крысы. Это и есть — воспитание.
— Представляю, как вы ненавидите женщин.
— Почему это?
— Воспитываешь их, воспитываешь, а они все равно рождаются девушками.
— Не понял.
— Понимание этого приходит с возрастом, — пошутил я.
Неожиданно Трофим Денисович заплакал:
— Я воспитал пшеницу, и она преобразовалась в рожь, как в более подходящую для пролетарского желудка культуру. Но Нобелевку… Нобелевку дали Моргану за его мушек. Ненавижу. Моя роль в развитии биологической науки не поддается описанию. Сам товарищ Сталин назвал мои теории эволюции революционными. Меня это поддержало. Сравните: Нобелевка и революционность теории. Революционность больше. Мое имя будет золотыми буквами вписано в историю. Метровыми золотыми буквами.