Страницы альбома были толстыми, скользкими и разлеплялись плохо, однако, слюнявить палец было стыдно. Сначала я злилась и кусала губы, но, поймав на себе удивленный взгляд библиотекарши, снова принялась изображать интеллигентную и воспитанную ценительницу живописи.
"Скорбь"... "Портрет папаши Танги"... Еще одни "Подсолнухи"... Самое ужасное, что я до конца не знала, что же ищу. Но все равно продолжала искать с упорством таксы, разрывающей лисью нору... "Пейзаж в Овере после дождя"... "Натюрморт с сосновой веткой и перчатками"... Еще одна страница с особенным, каким-то клейким звуком перевернулась и... В горле у меня вдруг стало тесно и жарко, кровь мгновенно прихлынула к лицу. Картина занимала весь разворот и называлась "Ночное кафе". Красные стены, желтые лампы под потолком, несколько темных человеческих фигурок по углам, всюду бутылки, бармен в белом... Кисточки, ни филенчатой, ни какой другой, я, правда, не увидела, но зато не могла не заметить огромного бильярдного стола с тусклыми и отчего-то жуткими шарами... Потом в самом начале альбома, который я - "светлая голова" - начала просматривать с конца, обнаружились "Едоки картофеля" - крестьянская семья, ужинающая за накрытым столом (и что обидно, я ведь рассматривала эту картину, когда готовила роль!), потом краткий комментарий объяснил мне, дремучей, что это - одно из самых известных, программных произведений Ван Гога. Потом... А потом я встала, сложила книжки аккуратной стопочкой и побежала к телефону-автомату, висящему на стене возле двери читального зала. От волнения и нетерпения пальцы мои едва попадали в дырочки диска. Трубку, к счастью, сразу взял Митрошкин.
- Ну? - спросил он, вкладывая в этот вопрос все свое презрительно-язвительное отношение к моему новому библиотечному "задвигу".
- Баранки гну! - мой голос был торжествующ и бодр. - Скажи-ка мне, глубоко образованный, интеллигентный актер столичного театра, кичащийся своим умом и эрудицией, говорит ли тебе о чем-нибудь название "Красные виноградники в Арле"?.. Если не говорит, то даю подсказку: вспомни о "Подсолнухах"!
В трубке послышалось сопение, потом короткий стон и досадливое:
- Чуть ли не единственная картина Ван Гога, проданная при его жизни, да?.. Мать моя, какой же я осел!
- Точно! - ответила я, соглашаясь, прежде всего, с последним замечанием. - Теперь тебе предоставляется возможность подумать о своем поведении, а я ещё немного здесь почитаю и, наверное, через часик приеду домой...
Домой я приехала не через часик, а почти через три, досидев до того времени, когда библиотекарши начали расхаживать по залу, задергивать шторы и выключать лишние лампы, с неудовольствием косясь на не желающих понимать никаких намеков читателей. Морозец на улице все крепчал, и в квартиру я влетела с красными щеками и побелевшим кончиком носа. Невоспитанный Митрошкин встречать меня не вышел. Он сидел в своей комнате и в глубокой печали смотрел по видику "Семь" - триллер об интеллектуальном поединке полицейского и очередного кровавого серийного убийцы.
- Ненавижу маньяков, - грустно сказал он, когда я, стянув, наконец, хэбэшные лосины, прижалась красными от холода коленками к батарее. Особенно тех, которые оставляют какие-то знаки... Что к чему? Зачем? Разгадаешь, и такое ощущение, будто решил кроссворд из "Московского комсомольца".
- Ну вот! Ты получаешь чувство глубокого удовлетворения и гордости за себя - такого умного.
- Это я получаю чувство глубокого удовлетворения, а маньяк - что?
- А составители кроссвордов - что? Зачем-то же они кроссворды составляют? - мои бедные коленки отмерзали с трудом, а все тело отчего-то начала колотить мелкая противная дрожь.
- Они, глупая ты Евгения, с каждого кроссворда гонорар имеют... И, вообще, дело даже не в этом. Вот, например, наш михайловский урод. Если даже все правильно с Ван Гогом...
- Что значит "если"? - немедленно оскорбилась я. - Ты что - ещё в чем-то сомневаешься?.. Ах, ну да! Я же у нас - умственно отсталая? Мне же верить нельзя, правда?
- Ну не так категорично, - Леха вытянул руку с пультом и несколько раз нажал на кнопку, убавляя громкость телевизора, - но, вообще-то, хотелось бы убедиться самому.
Мне вспомнились блеклые, навыкате, глаза Селиверстова, его словно окаменевшее лицо, медленно багровеющие уши Митрошкина, Шайдюк, переводящий изумленный взгляд с меня на Елизавету Васильевну...
- Ладно, - я отлепилась от батареи, подцепила двумя пальцами пластиковый пакет и достала из него два альбома и одну монографию по Ван Гогу, - читай, убеждайся! Специально для некоторых под честное слово из библиотеки на ночь взяла.
Леха книжки сцапал стремительно, телевизор выключил вовсе и по дивану рядом с собой похлопал с таким видом, будто ждал, что я немедленно, с радостным тявканьем, брошусь выполнять команду "рядом".
А книжки были, в самом деле, интересные: Рене Юиг "Ван Гог", Анри Перрюшо "Жизнь Ван Гога" и толстая монография с неизменными подсолнухами на первой странице мягкой глянцевой обложки. Я, как существо дремучее и малообразованное, тут же отобрала у Митрошкина Юига (там иллюстрации были самые большие и красивые), Леха же углубился в монографию.
- Слушай! - сказал он через минуту, многозначительно подняв кверху указательный палец. - Ван Гог писал в своих дневниках: "Я ощущаю огонь в себе, который не могу потушить и который я вынужден поддерживать, хотя и не знаю, к какой цели он приведет меня"... Сильно, да? А, главное, зловеще. Или ещё вот Камиль Писсаро о Ван Гоге: "Я заранее знал, что Ван Гог либо сойдет с ума, либо оставит нас всех далеко позади. Но я никак не предполагал, что он сделает и то и другое".
- Ты, теоретик, - предвкушая упоительное торжество и изо всех сил стараясь выглядеть безразличной, я сунула ему под нос "Едоков картофеля", лучше на это посмотри. Или ты как, картины художника по словесным описаниям предпочитаешь изучать?
"Едоки картофеля" занимали в альбоме целый разворот и при одном взгляде на них по спине почему-то пробегали мурашки. Темная, крохотная комната, низкий потолок, тусклая лампа, вареный картофель на столе. Крестьянская семья за столом. Мужчина пьет кофе из маленькой чашки, у пожилой женщины в руках кофейник. Странные, грубые лица, темные жилистые руки. Мрак, неотвратимость, безысходность...
- Сильно, - снова проговорил Митрошкин и осторожно провел подушечками пальцев по холодному глянцу страниц. - Впечатление производит, да?
- Да уж, - с видом знатока согласилась я, изнемогая под тяжестью собственной эрудиции, приобретенной два часа тому назад. - Ты, надеюсь, знаешь, что это - первое значительное произведение Ван Гога. И именно в первом убийстве был использован вареный картофель. Но главное, естественно, не это.
- А что? - спросил он настолько в соответствии с мысленно простроенным мной разговором, что мне захотелось заверещать от восторга.
- Ну, я не знаю, сколько попыток тебе дать? Две? Три? Пятнадцать?
- Картофель, картошка, картошечка.., - забормотал Леха.
- Одна попытка! - зловеще прокаркала я.
- Я еще, между прочим, ничего и не сказал. Я просто вслух думал.
- Думай-думай! Мыслитель ты наш!
- Крестьяне, комната, год... Когда, бишь, там эти едоки написаны? В 1885?
- Холодно-холодно, Лешенька! Получше глазки разуй!
И тут Митрошкин все испортил, потому что я ожидала, что он наговорит всякой ереси, и мне представится блестящая, победная возможность ткнуть его носом в очевидное. Ткнуть и посмотреть, как он захлопает круглыми карими глазками и в растерянности откроет рот. Но гнусный Леха вдруг прищурился, словно у него была близорукость, беззвучно похлопал губами и, склонив голову на бок, выдал: