Глава двенадцатая, в которой я беседую с Анатолием Львовичем Шайдюком и снова встречаюсь с Мариной.
- Все желтое, все желтое, все желтое.., - как попугай повторяла я, спускаясь по лестнице на первый этаж. - Все желтое... Какой кошмар!
Шептала я, понятное дело, себе под нос, но все равно на меня оборачивались уборщицы с ведрами, больные, тяжело опирающиеся о перила, и девочки из среднего медперсонала, сверкающие острыми коленками, то и дело показывающимися в разрезах халатиков. Мне, впрочем, было все равно.
Все желтое, все желтое... Как там у Хмелевской? "Все красное"? Ну у Хмелевской, как раз, понятно: Аллерод, все эти бесконечные недоделанные убийства. А тут что? "Аллейеллоу"? Желтая пустыня с желтыми верблюдами, озаренная желтым солнцем? Кажется, я начинаю активно ненавидеть полуденное светило и любые проявления желтого цвета. Просто-таки мучительно желание прийти домой и разорвать в клочья мою лимонно-желтую футболку с черной загогулиной на правой стороне груди... Странно. Агрессию, вроде бы, возбуждает красный? А желтый - что? Безумие? "Желтый дом", "желтый билет"... Кажется, лет десять назад была такая статья о Ван Гоге, где исследовалось его творчество накануне смерти. Все это рассматривалось через призму его душевного недуга, и какой-то психиатр объяснял, что болезненное пристрастие к желтому - как раз и есть возможный признак психического заболевания.
Может быть, Найденов был не совсем нормальным психически? Ведь что-то мне не понравилось в рассказе Ксении Петровны, что-то насторожило. Что? Что? Что?.. Нет, поздно! Мысль промелькнула и исчезла. Только хвост показала, как электричка, за которой бежишь сломя голову и все равно опаздываешь.
Торопливо всунув руки в рукава полушубка и криво надев берет, я вышла из корпуса. Ненавистное солнце тут же ударило в глаза так, что на снегу заплясали сумасшедшие радужные круги. Круги медленно переползли с сугробов на заснеженные сосновые лапы. Я подняла лицо к небу. Белесый нимб вокруг сияющего золотого круга. Вылинявшее небо. Пар, поднимающийся от моего рта...
Гордина де Гроот... Почему мне все время вспоминается Гордина де Гроот? Катя Силантьева? Нет, несчастная Катя тут ни при чем. Оказывается, Тамара Найденова все-таки была беременна. Но почему акушерка, помнившая её так хорошо, об этом ничего не знала? "Они с мужем очень любили друг друга"... "Она беспокоилась о ребенке. Если муж умер, то пусть хотя бы сын памятью о нем останется"... Откуда это ощущение фальши? Не фальши даже нестыковки. Именно такое чувство возникает, когда приставишь к голове одного далматинца уши другого. Не то. Не та. Не правда. "Не верю!" - сказал бы Константин Сергеевич Станиславский... При чем здесь Станиславский? При чем здесь "не верю"? Точно, от всего этого начинаются завихрения в мозгу.
Алиса свой утренний моцион уже закончила. По тропинке между деревьями теперь прогуливалась немолодая полная женщина в серой шубе из искусственного меха. В руках она держала прутик, которым время от времени небрежно ударяла по ветвям соседних кустов. С веток сыпались снежинки и, прощально сверкнув в воздухе, опускались на утоптанную дорожку.
Я привычно обогнула желтый одноэтажный домик (Желтый! Опять желтый! Все желтое!) и вышла к калитке. За забором на перевернутом деревянном ящике сидела бабушка и торговала семечками - обычными и семечками дынными, рассыпанными в два больших серых мешка.
- Семечки хорошие, крупные, жареные! - голос у неё оказался скрипучим и надтреснутым. - Купи, дочка, не дорого!
- А что, торговля-то здесь идет? - осведомилась я, с некоторым изумлением покосившись на лес, темнеющий за оградой.
- Отчего же не идти? Идет! Семечки хорошие. Больные выбегают, покупают, родственники навещать идут, тоже берут... Каких тебе?
- Обычных давайте, - желание плеваться во все стороны кожурками меня вовсе не томило, однако, отказаться было, вроде как, неудобно. Пришлось вытащить из кармана мелочь и заодно освободить место для "даров природы", опять же, Ван Гоговского уклона.
- Пожалуйста, на здоровье! - Улыбалась старушка, щедро наполняя кулек, свернутый из газетки. - Кушайте, ещё приходите!
- А скажите, пожалуйста, - неожиданно даже для себя самой спросила я, - вы ведь здесь целыми днями стоите?
- Да. Когда не болею, конечно. А какое уж в нашем возрасте здоровье? То давление, то сердце, то кости ломит. Вот, хоть заработать немножко. На хлебушек да на молочко.
Бабушка явно оправдывалась, но обвинять её вовсе не входило в мои планы.
- А женщину пожилую, про которую в городе говорят, ни разу не видели?
- Это сумасшедшую-то? Нет, не видела. Хотя, говорят, она часто выходит. Милиция её искать приезжала, но тогда и меня и соседку, которая цветами торгует, погнали сразу же... Нет, не видала. Врать не буду.
- Значит, не видели... Ну, что ж. Спасибо вам за семечки!
Придерживая оттопырившийся карман одной рукой, я завернула за угол и села на покосившуюся деревянную скамейку. Захотелось курить, но тут же вспомнился Митрошкинский комплимент: "Когда ты начинаешь смолить на улице, да еще, закинув ногу на ногу, то делаешься похожей на даму легкого поведения!" А, интересно, если сейчас начну лузгать семечки, стану я похожей на Дуньку из Нижних Мымр? Вообще-то, на уроках актерского мастерства, да и потом, в театре, всегда отмечали мою органичность и легкость, с которой я вхожу в образ, если, конечно его понимаю. И портрет Станиславского висел у нас прямо над дверью. Почему опять Станиславский? Вот с чего я о нем подумала?..
Семечки, и в самом деле, оказались неплохими. Я нащелкала штук пятнадцать, шелуху спрятала в карман, а золотистые ядрышки по-беличьи сложила на ладонь. Ксения Петровна... Марина... Андрей... Найденов, скончавшийся от сердечной недостаточности... Что-то мне во всем этом сильно не нравилось, но я пока не могла понять - что именно.
А что мы имеем на данный момент? Богатый по Михайловским меркам бизнесмен Найденов, давно и счастливо женатый, начинает чувствовать недомогание. Месяца три или четыре его тревожат боли в области сердца. В один отнюдь не прекрасный вечер ему становится худо, жена отправляется вместе с ним в больницу, и там он умирает. Все логично, все нормально. И в жизни очень часто все происходит именно так. Болезнь возникает вдруг, кажется, что на пустом месте, высасывает из человека жизненные соки, и тогда за болезнью приходит смерть... Нет, здесь, вроде бы, ничего не настораживает.
Далее. В больнице Найденова осматривают и отправляют в кардиологию. Ага! Пункт первый! Его кладут в больницу без направления врача и без нужной бумажки от скорой помощи. Но, может быть, Большаков сам определил, что его состояние требует госпитализации, хотя оно и не настолько тяжело, чтобы класть больного в палату интенсивной терапии и срочно вызывать бригаду.
Еще дальше. И чем дальше, тем "страньше". В приемный покой заглядывает Андрей Говоров, понимает, что Марины там нет, и поднимается за ней в кардиологию. Что он там увидел - это из области предположений и догадок. Однако, спустился он буквально через полчаса и сразу начал расспрашивать Ксению Петровну о симптоматике больного, о лекарствах, которые тот принимал. Подозрительно бледнеет после фразы "Все желтое", но об этом пока лучше не думать, иначе вывих головного мозга обеспечен.
Что же увидел Андрей? Ксения Петровна предположила, что возле постели Найденова никого не было. Пациенту внезапно стало хуже. Помощь подоспела слишком поздно. Найденов умер... Андрей Говоров заметил врачебную ошибку или халатность. При чем здесь ревность? Он должен был увидеть что-то еще... Почему Марина пыталась придумать для себя такое нелепое оправдание: дескать, у Большакова роман вовсе не с ней, а с женой покойного? Почему? Не сходится, не склеивается, не получается...
Ядрышки у меня закончились. Я выудила из кулечка ещё несколько семечек, торопливо их расщелкнула и сплюнула шелуху в ладонь. Одно зернышко оказалось подгоревшим - просто рассыпающийся уголек. Во рту сделалось горько.