Любовь, любовник, любовница... Тамара Найденова могла быть той самой таинственной любовницей Большакова, но Ксения разбила Маринины предположения в пух и прах. Оказывается, та, "настоящая", любовница бедная, как церковная мышь, и жить им негде, и квартиры у них нет. Тамара же - богатая, несчастная и, главное, добродетельная вдова. Вон и в консультацию побежала на следующий же день после смерти мужа - ребеночка хотела уберечь...
Именно тогда в Марине проснулся охотничий инстинкт. Она гнала зверя, гнала для того чтобы убить и отомстить за Андрея. Тамара, Тамара, Тамара... За ней надо было следить с самого начала. Что это за баба такая, которая не выдержав и суток после того, как сердце мужа остановилось, бежит заниматься собственным здоровьем?! Не бьется головой о стенку, не рвет на себе волосы, не плачет, в кровь искусывая костяшки пальцев, а совершенно спокойно идет себе в женскую консультацию?!
Она чувствовала такую фальшь, от которой сводило скулы. Поэтому и забежала в регистратуру консультации, поэтому и запросила карточку Тамары Найденовой, якобы, для сверки каких-то там анализов. Сведений о беременности в карточке не оказалось. Более того, там значилось, что в последний раз к врачу безутешная вдова обращалась три недели назад. Марина не поняла, что все это значит. Только разозлилась ещё больше. И всю дорогу до дома думала, думала, думала...
Ее остановили на заснеженной аллее возле подъезда. Поодаль стояла машина, возле которой курил мужчина. Может быть, Большаков, а, может быть, и нет? Но за руку её взяла даже не Тамара, а тот, другой. Она, оказывается, помнила его лицо. Он уже много лет принимал в соседнем кабинете в консультации. А голос у него оказался мягкий и успокаивающий. Таким, наверное, хорошо начитывать магнитофонные кассеты для релаксации.
- Вы зря так поступили, - сказал он. - С вами могло абсолютно ничего не случиться. Абсолютно ничего. Как, впрочем, и с вашим мужем... Разве вы были знакомы с Виталием Вячеславовичем? Разве вы знали его, как человека? Разве вы были уверены, что он - не преступник, не моральный урод, не чудовище? Что он не совершил ничего такого, за что не достоин был продолжать свое земное существование?.. Впрочем, все это лирика.
Белокурая Тамара, одетая в какую-то странную, "дутую" спортивную куртку, по-мужски сплюнула на землю.
- Вы убили Андрея? - спросила Марина, задыхаясь от ужаса и чувствуя, что голос снова куда-то пропадает.
- Не об этом сейчас речь. Речь о вас, и о вашей дочери. И о том, что дочь - единственное, что у вас осталось. Если вы закричите, у вас не останется ничего.
Она инстинктивно обернулась. До дома оставалось всего-то каких-нибудь двести метров. Желтели освещенные окна. Ей даже казалось, что она различает крохотный Иришкин силуэт: коленочки на подоконнике, лапки, скользящие по стеклу...
- Вы ведь не хотите, чтобы с ней что-нибудь случилось? И не хотите, чтобы ваше существование стало совсем уж беспросветным?.. Вы никуда не уедете из города. Вы, естественно, и носа не сунете в прокуратуру. Вы скажете, что ваш муж долгое время пребывал в депрессии и отличался крайне непредсказуемым темпераментом... И еще: о девочке. В случае чего, она может умереть, а может и нет. С ней может случиться то же самое, что и с вами. Подумайте!
Марина не успела заметить, когда Тамара расстегнула куртку, но плоская небольшая бутылка из темного стекла пламенным закатным солнцем блеснула в свете фонарей. Ван Гоговским солнцем. Желтым, красным, безжалостным и обжигающим.
Правда, сначала была не боль - запах. Разъедающий ноздри и заставляющий мозг каменеть от ужаса. Боль не пришла и потом, когда вязкая, густая жидкость уже стекала по лицу. С Мариной было так однажды. Она мыла полы и задела ногой шнур закипающего чайника. Весь кипяток вылился ей на бедро, но она не успела даже испугаться. Просто стояла, задрав и скомкав мокрую юбку, и смотрела, как кожа краснеет и приобретает страшный синюшный оттенок...
Марина поняла только, что до кожи дотрагиваться нельзя. И моргать нельзя, потому что кислота, съедающая верхнее веко, немедленно стечет в глаз. Она мучительно растопырила пальцы, держа руки перед лицом, но не прикасаясь к щекам. И побежала. Не домой - к шоссе. Остановила машину, ориентируясь, скорее на звук, попросила довезти до станции "Скорой помощи". Потом ей сказали, что она должна была потерять сознание от болевого шока, и что надо быть круглой дурой и ужасной эгоисткой, чтобы не подумать о старой матери и маленьком ребенке, что надо жить, несмотря на то, что умер муж. А Марина повторяла, еле разлепляя губы:
- Да... Да... Да... Но я должна была это сделать. Я сама. Правда, сама... Так было нужно...
Мать не поверила. Ни на секунду не поверила. Сначала плакала, потом кричала:
- Скажи мне, кто? Я все равно знаю, что это из-за него. Из-за твоего драгоценного Андрюшеньки. А, может быть, это он сам?.. Как-то мне не очень верится, что такой подлец мог лишить себя жизни.
- Его нет! - орала в ответ Марина. - Пойми ты, что его уже нет! И твоя ненависть бессмысленна. Оставь его хоть после смерти в покое. Нет его, мама!
- Я должна знать, что произошло! Я должна знать - кто! Чего ты боишься? Кого ты защищаешь?
И однажды она сказала:
- Они убьют Иришку. Или сделают с ней то же, что и со мной.
Мать выслушала все. С начала и до конца. И даже мудреные объяснения про "строфантины" и "дефибрилляторы", хотя в медицине не понимала абсолютно ничего. Потом задернула хэбэшную тюль на кухонном окне, словно надеялась от кого-то спрятаться, и задумчиво проговорила:
- Я всегда знала, что он - подлец, но не думала, что настолько. И ты, дура, веришь в то, что он умер? Да он просто сбежал. Струсил и сбежал. И оставил тебя с Иришкой расхлебывать всю эту кашу... Вот гад, а?! Ну, какой гад!!!
Марина ждала от неё чего угодно, но только не этого. Так просто: "Андрей жив, он просто испугался и тебя бросил!" Спорить и вопить было бессмысленно. Она остановилась уже в коридоре, возле двери в ванную, и почти равнодушно попросила:
- Иришке ничего в этом духе не говори. Оставь свою ненависть при себе. Я тоже не хочу ничего слышать...
Больше в смене с Большаковым Марина не дежурила. За три года не обменялась с ним и парой слов. Никогда не встречала красивую блондинку Тамару Найденову с бровями вразлет и впалыми щеками. Не ходила в консультацию: от всех женских болячек лечилась сама. В зеркало старалась не смотреть. В детском саду воспитатели говорили об Иришке: "Эта та девочка, у которой мать с изуродованным лицом".
А почти через три года, в ноябре, Большакова убили. Зарезали в сумрачном парке, как свинью. Как Марина обрадовалась! Она, наверное, не радовалась так даже тогда, когда Андрей сделал ей официальное предложение. Она плакала от счастья и остервенело терлась лбом о спинку кровати, пока на коже не вспух широкий розовый рубец. Теперь она до конца понимала "Пейзаж в Овере после дождя", и что такое плакать "от того, что хорошо". От того, что все смыто слезами ли, водой ли, от того что вдали едет нормальный паровоз, а по дороге нормальная лошадь тащит телегу. От того что Константин Иванович лежит в морге, а до этого лежал в осенней грязи. От того, что в его оскаленный в предсмертной судороге рот какой-то извращенец запихал вареную картофелину.
О "Едоках картофеля" Марина подумала позже. Когда погибла Тамара. Когда её убили в подъезде, а рядом с телом оставили бинт и трубку.
"Автопортрет с перевязанным ухом!" - в каком-то суеверном ужасе поняла она и перевела взгляд на стену. На стене висели "Подсолнухи", "Цветы в синей вазе", "Спальня в доме Винсента" и "Осенний пейзаж с четырьмя деревьями"...
Тогда же она поняла, что Андрей жив, и стала с болезненным нетерпением и сосредоточенностью бегуна, стоящего на старте, ждать смерти Протопова. И дождалась. Андрей убил его возле гаража, брезгливо и небрежно осыпав черными подсолнечными семечками.