С вечера бодра, румяна,
ночью ж вовсе бездыханна.
Ни дыханья, ни движенья, —
смертной тени выраженье!
Словно мрамор ее тело,
будто вовсе омертвело».
«Если в снах она мертвеет, —
знать душа далеко реет!
Днем с тебя очей не сводит,
ночью ж в дерево уходит.
Знай, — над речкой под горою
верба с белою корою.
Ветки желтые упруги —
в них душа твоей супруги!»
«Не такой жена мне мнилась,
чтобы с вербою слюбилась,
Пусть жена живет со мною,
верба ж тлеет под землею».
Взял на плечи топорище,
Вербу ссек под корневище.
Тяжко над струей речною
зашумела та листвою.
Зашумела, застонала,
словно мать дитя теряло.
Словно мать дитя теряло,
руки-ветви простирала.
Что у дома за собранье?
Не над мертвым ли рыданье?
«Смерть стряслась с супругой милой:
как коса ее скосила.
Все ходила, хлопотала,
вдруг, как гром убил, упала.
Пошатнулась, застонала,
руки к люльке простирала!»
«Ох, беда, беда ты злая!
Сам жену убил, не зная.
И дитя порою тою
сам я сделал сиротою!
Ой, ты верба белоствольна,
ревновать тебя довольно.
Отняла полжизни целой:
что с тобой теперь нам делать?»
«Подними меня из глуби,
желты ветви мне отрубишь.
Прикажи из прутьев тонких
колыбель сплести ребенку.
Уложи дитя в корзинку,
пусть не плачет, сиротинка!
Станет в ней оно качаться, —
тела матери касаться.
У ручья посадишь прутья,
не сломать чтоб, не погнуть их.
Подойдет дитя к посаде,
выросши, свирельку сладит.
Зазвучит свирель, задышит —
голос матери услышит».
ЛИЛИЯ
Л И Л И Я{17}
Умерла девица во цвете лет,
словно бы розы увянул цвет;
словно бы розы цвет нераскрытый; —
тяжко лежать ей, в земле зарытой!
«Не погребайте меня на кладбище,
там вдов и сирот плачи и кличи,
горькие слезы вечно струятся:
станут на сердце мне проливаться.
Похороните меня среди леса,
там надо мною зеленой завесой
вырастет вереск, петь будут птицы:
станет душа моя веселиться».
Году единого не миновало,
могила вереском зарастала;
третьего года не проходило,
редкостный цвет расцветал на могиле.
Белая лилия — видевшим взорам
сердце тревожит странным укором;
всем, кто вдыхал ее благоуханье, —
жаркое в сердце вселялось желанье.
«Гей, моя челядь! Седло вороному!
Хочется в лес мне, в зеленую дрему,{18}
время охоты, — под шумные ели,
мнится мне знатная дичь на прицеле!»
Ух, как залаяли гончие звонко!
Ров ли, ограда ль, гоп, гоп! — вперегонку:
пан наготове — ружье только грянь,
вдруг промелькнула белая лань.
«Эге-ге-ге, моя милая, стой,
не защитит тебя ельник густой!»
Мушка на цели, взведен курок —
глядь пред ним — лилии белой цветок.
Смотрит на лилию пан в изумленьи,
ружье опускает, сердце в смущеньи;
страсти ль волна ему дух занимает,
благоухание ль, — кто разгадает?
«Верный мой егерь[25], услуг не забуду:
выкопай лилию эту отсюда,
чтобы в саду под окошком цвела;
жизнь мне теперь без нее не мила!
Верный мой егерь, ближний из свиты,
лилию ту береги и храни ты,
ночью и днем не смыкая очей;
дивною силой прикован я к ней!»
Ходит слуга за ней день и другой;
пан зачарован ее белизной.
Третья луна над усадьбой стоит,
егерь будить господина спешит.
«Встань, господин мой! Сомнения нет:
по саду движется лилии цвет;
дивное дело, не медли скорей
лилии голос услышать твоей!»
вернуться
25