-- Пал Палыч у Хабарова выспросил.
-- Этот Пал Палыч меня возненавидел с первой минуты!
-- Он тебе просто не поверил с первой минуты.
-- Нет, не просто! Как он меня обхаживал! То лестью, то хитростью. Все испытывал... Ты знаешь, я иск написал, -- говорит он упавшим голосом. -- Вот до чего довел... Может, за мной есть грехи, но на чужое я не зарился. Да еще на чье!..
-- Иск в дело не подшит.
-- Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно -- не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал -- то и полопал... Лег -- свернулся, встал -- встряхнулся.
Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса вниматель-но.
-- Хочешь верь -- хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребе-дени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать.
-- Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы?
-- Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини!
-- Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут.
-- Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! -Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать!
-- А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь?
-- Иди ты!
-- По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь?
-- Куда от нее убежишь?
-- Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? -- отвлекает Томин от наболевшей темы.
-- Там зароешь, -- хмыкает Борис. -- Ты пробовал вечную мерзлоту копать?
-- Так. Подведем итоги. Ты не академик. Не герой. Не мореп-лаватель. Примерно, плотник.
-- Хм... -- кривится Борис. -- Припечатал, так припечатал. Дальше?
-- Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных услови-ях и приносишь обществу посильную пользу.
-- Пионерским собранием запахло. Если будешь перевоспиты-вать, я ушибить могу, имей в виду!
-- Нет, мы, что называется, беседуем за жизнь. Ты высказался откровенно? Высказался. Дай мне... Раньше на базарах стояли смешные фотографы. У них был ящик гармошкой на треноге, помнишь?
-- Ну!
-- И обычно была картина: например, джигит с саблей, но без лица, вместо лица -- дырка. Клиент сунет в нее голову -- и готово дело, на коне.
-- Ну?
-- Сняться так, Боря, можно. Но каждый день эту бутафорию таскать -шею свернешь. И зачем? Помогал тебе папаша профессор и вилла?
-- Ну...
-- Мешали, Боря! Кто-нибудь позавидует мельком и забудет. Зато ты непрерывно помни... чтоб не споткнулся бутафорский конь. Прав? Нет?
Борис угрюмо отвернулся, даже "нукать" перестал.
-- А закадычные друзья у тебя есть? -- донимает Томин. -- Наверно, нет. Сближаешься с людьми до определенной черты, пока можно в душу не пускать. Откуда дружба? Или любовь? Допустим, женишься. На какую виллу повезешь в отпуск жену?
-- Да иди ты, хватит уж...
-- Нет, ну почему тебе не быть самим собой?! В открытую, без похвальбушек? Чего зазорного! Высот не достиг? Но ведь и не рвался. Прими ты себя таким, как есть! И другие примут. Погляди в зеркало -- нормальный мужик. Здоровый, видный. Чего надо?
Борис щурится и поводит широкими плечами, будто примеря-ет новую одежду.
-- Саш, это в пользу бедных или начистоту?
Во весь рот, со стоном Томин зевает:
-- Для дипломатии слишком устал. Скажем так: ты моих вос-торгов не вызываешь. А уважать -- я бы тебя уважал. Если б не вранье, я б тебя вот так уважал!
* * *
Наскучив вести пустые допросы (десятистепенные знакомые Петуховых), Знаменский под вечер тоже заявился в "Букет". Вживается в эфирный галдеж, где кроме переговоров с диспетчерами слышны и посторонние реплики: "Как дела?", "Когда кон-чаешь?", "План у меня дымится". Это водители между собой, хотя и не полагается засорять волну.
Час минул. Полтора. Все чем-то заняты, а Пал Палыч слоняет-ся без дела. Присел возле Томина, который делает пометки в бланках-заказах. Из динамика:
-- Коль, слышишь?
-- Слышу. После смены -- как договорились?
-- Само собой. Как ты?
-- А загораю на куличках. Возил каких-то шизиков.
Томин наощупь прибавляет звук.
-- А чего они?
-- Сели -- будто в Щелково, больную мамашу проведать, и все "гони" да "гони". Я говорю, машина завтра в капиталку идет, забарахлить может. Тогда, говорят, нас не устраивает. Вылезли -- и в метро.
-- Володя, Данилова сюда быстро! -- окликает Томин Самойло-ва.
-- Загораю теперь на Щелковской... Ладно, значит, после сме-ны?..
Подходят Данилов и Самойлов.
-- Други, у Щелковского метро стоит такси, которое два "шизонутых" нанимали до Щелкова, но раздумали -- машина старая.
-- Да ну?
-- Свяжитесь, пусть шофер позвонит старшей из автомата, не по рации.
Все напряженно ждут. Наконец телефон на столе старшей звонит.
-- Диспетчерская... Десять-сорок?.. Передаю трубку, с вами будут говорить.
-- Угрозыск. Быстро опишите своих пассажиров... -- Слушая, Томин расцветает. -- Та-ак... Вы видели, что действительно они направились в метро?.. Сколько прошло времени?.. Ни с кем пока не обсуждайте своих впечатлений.
-- Вынырнули? -- ахает Знаменский.
И только теперь все ощущают, как сильно, себе не признаваясь, волновались за успех операции.
* * *
Ждали повторения попытки. Больше всех маялась старшая по смене. Томин посоветовал Знаменскому:
-- Побеседуй с Галиной Сергеевной, она нервничает.
-- Еще бы не нервничать! С тех пор, как несчастье с Мишей Ермолаевым... я уже рассказывала Александру Николаевичу.
-- Преступников тогда задержали? -- поддерживает беседу Пал Палыч.
-- Их-то поймали через день, а он до сих пор в больнице и...
-- Саша, включи тридцать второй! -- кричит через зал Дани-лов.
Томин щелкнул кнопкой динамика, звучит разговор диспетче-ра с шофером:
-- На Первомайской, на Первомайской я. Еду в Щелково. Пассажиров двое, багажа нет.