— иногда четыре, — бутылки лимонада. И пил его, наслаждаясь. В принципе, ничто не
мешало мне выпить только две (три) бутылки, и с оставшейся подойти к "просто
Марии", как ее иронично называли старшеклассники. Разумеется, духу на это мне не
хватило бы. К тому же, я еще не совсем понимал кое-чего. Нет-нет, что именно
происходит со счастливцем, у которого Мария принимает бутылку лимонада, я знал.
Ведь я, — хоть и не был вундеркиндом, — всегда считался ребенком, развитым не по
годам. И, знаете, чтобы поддерживать это реноме, все детство шел на определенные
подвиги.
Например, в тринадцать лет лишился девственности с семнадцатилетней дочкой
молдавского полицейского, убитого в войне на Днестре. Семью его эвакуировали в
Кишинев, и там они жили, как беженцы, в дешевой гостинице. С тех пор, знаете,
сколько я не пытался победить это в себе, слова "участник вооруженного конфликта" и
"защитник территориальной целостности" ассоциировались у меня исключительно со
взмокшей от напряжений спиной Стеллы. Стеллы, которая стоит на четвереньках,
яростно подмахивает, выкрикивая что-то на румынском и глядя мне в глаза. Да, да.
Родной язык своей матери я не выучил исключительно из-за этих воспоминаний:
каждый раз, когда я слышу румынскую речь, меня разбирает смех. Ну, за исключением
этих двух забавных, — даже не могу назвать их комплексами, — деталей, о Стелле я
сохранил самые лучшие воспоминания.
Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи
десятилетним, я с удовольствием пил лимонад "Дюшес" под мостом, и с удовольствием
думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились
со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.
— Там халва на земле валяется! — сказал он.
И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом,
так что я себе лежал, да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на
воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный
лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье, -
называлось оно "пицца". Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я
мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда
приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с
собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод,
где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово
наедимся. К тому же, передо мной открывался великолепный вид: "чертово колесо",
торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб
Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в
сторону, снял ранец, и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное,
сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало
своеобразное камлание. Не знаю. Что на меня нашло. Я просто почувствовал, что
обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме
парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все
говорил, и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:
В этом городе