Елена.Объяснитесь.
Шервинский.Лена! Вот все кончилось. Николка выздоравливает… Петлюру выгоняют… Я дебютировал… Теперь начинается новая жизнь. Больше томиться нам невозможно. Он не приедет. Его отрезали, Лена! Я не плохой, ей-богу!.. Я не плохой…
Елена.Ну хорошо! Скучно мне и одиноко. Тоскливо. Хорошо! Я согласна!
Шервинский.Ты победил, Галилеянин! Лена! (Поет.)И будешь ты царицей ми-и-и-ра…»
Увы, Булгакову, не имевшему в голосе даже полутора октав, такая удача и не снилась. Его удел — завидовать Шервинскому. Ну, разве что попытаться найти иные способы, чтобы покорять сердца прекрасных дам. Известно, что со временем ему это удалось — трудно представить такое количество поклонниц, которые появились у автора «закатного» романа. Ну а тогда, скажем, в конце 1917 года? Что оставалось бесталанному? Осталась лишь тоска, угадываемая в строках, адресованных сестре Надежде:
«В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, с чем приехал, с тем и уехал. И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь работаю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных людей…»
«И вновь…» Нет, совершенно непонятно, откуда такая безнадежность, можно сказать, крик израненной души. Нелады с работой — это еще не повод, чтобы все проклинать и видеть окружающее в черном цвете. В конце концов, самое главное для настоящего врача — это избавлять пациентов от страданий. Сознание выполненного долга — вот главная основа для спокойствия души. Разве что мысли и чувства Булгакова в те дни были заняты чем-то куда более важным.
Тема вокала, ну, в крайнем случае хорового пения возникает в произведениях Булгакова не раз — вспомним хотя бы «глухой, смягченный потолками и коврами, хорал», так возмутивший профессора Преображенского. Но нас интересуют не способ выражения и не последствия привязанности писателя к вокалу, а скрытая причина этого явления.
А что, если предположить, что тема вокала в произведениях Булгакова связана с воспоминаниями о К.? Что, если неудавшаяся попытка покорить сердце любимой женщины со временем превратилась в навязчивое желание пережить иллюзию торжества в своем воображении? Тогда логично допустить и следующее — причиной душевных мук Булгакова в то время, когда работал он врачом на Смоленщине и в Вязьме, была вовсе не мысль о заточении в захолустье. Причина не в «ненавистной атмосфере» и не в физических страданиях, ради избавления от которых он якобы прибегнул к помощи наркотиков. Куда естественнее его обращение к морфию как средству заглушить боль, вызванную разлукой с К., но что еще более существенно — вновь и вновь в своих грезах встретиться с любимой!
Читаем рассказ «Морфий» из «Записок юного врача»:
«Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом, пожила год и ушла… Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшей меня женщине. Мотив из партии ее Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим. Я — мужчина… Так что вот, — я вижу жутко освещенную рампу, из нее пышет разноцветная лента огней. Амнерис, колыша зеленым пером, поет…
Анна (печально).— Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис — жена?
Я. — О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее — Морфий…»
«Вместо нее — Морфий». Теперь становится многое понятно, поскольку Булгаков объясняет это сам. От нас только требуется его «услышать», найти скрытый смысл в его словах, представив в образе Амнерис ту самую К. Влечение Булгакова к вокалу можно объяснить как попытку сблизиться таким образом с любимой, быть рядом с ней хотя бы в своем воображении, возможно, даже возродить то общее, что между ними было.
А вот отрывок из «Записок покойника»:
«Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:
— Но мне бог возвратит ли все?!
„Батюшки! „Фауст“! — подумал я. — Ну, уж это, действительно, вовремя. Однако подожду выхода Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда не услышу“.
Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал все громче:
— Проклинаю я жизнь, веру и все науки!
„Сейчас, сейчас, — думал я, — но как быстро он поет…“
Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.
Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя вылетело из керосинки в потолок, я уронил револьвер.
Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжелый басовый голос:
— Вот и я!»
Ну, здесь и комментировать нечего, коль скоро речь идет о самоубийстве. Вот если бы в дверь постучалась К. …
Итак, есть основания для того, чтобы искать в окрестностях Обухова переулка профессиональную певицу или хотя бы молодую женщину с нежным, волнующим сердце слушателя колоратурным или же лирическим сопрано.
И вот что я нашел.
В начале прошлого века в собственном доме под № 3 по Обуховому переулку, рядом с усадьбой супруги обер-кригс-комиссара Анастасии Офросимовой, много раз упоминавшейся в мемуарах начала XIX века, проживала Ольга Арсеньевна Корещенко, купчиха. Ее сын — Арсений Корещенко, получивший свое имя в честь деда, довольно известный русский композитор, пианист и музыкальный критик, ученик Сергея Танеева по классу «фортепьяно» и Антона Аренского по композиции. Любопытно, что первые уроки музыки давала ему мать, ученица знаменитого Дюбюка.
Глава семейства Николай Корещенко в середине XIX века владел на Кузнецком Мосту чайным магазином под вывеской «Китай». В 1867 году на Всемирной выставке в Париже был популярен его трактир — русская кухня всем понравилась. Чтобы привлечь посетителей в трактир, купец, следуя европейскому обычаю, использовал в обслуге попеременно двух красавиц — девицы были в сарафанах и кокошниках. Из них Авдотья считалась самой привлекательной, особенно среди французов. Впрочем, девицы в сарафанах тут совершенно ни при чем.
Кого же мог навещать Булгаков в Обуховом переулке в годы юности или позднее, в 1916–1917 годах? Отца семейства к тому времени не стало. Ольга Арсеньевна ввиду преклонного возраста вряд ли уже могла чем-то привлечь внимание молодого человека. Можно предположить, что у нее была дочь, да и той небось было лет тридцать — сорок. Возможно, подобно брату, она была неравнодушна к музыке, и вот волшебные звуки ее голоса настолько очаровали Михаила, что… Это всего лишь догадка, но кто знает?
Дальнейшие поиски показали следующее: Корещенко Арсений поступил в Московскую консерваторию в 1884 году по классам «композиция» и «фортепьяно». Причем учился он одновременно и в консерватории, и в гимназии. А вот на следующий год в консерваторию поступила Корещенко Мария. И числилась она по классу… да, да, речь снова о вокале. Казалось бы, все сходится. Вполне можно представить себе, как Маша с Мишей музицировали и пели романсы на два голоса. Его подруга была старше приблизительно на двадцать лет. Ну, скажем, ей было около сорока, ему — примерно восемнадцать. Тогда-то все случилось…
Догадки догадками, но справедливость версии нужно доказать. Была ли эта Мария на самом деле дочерью Ольги Арсеньевны Корещенко или на худой конец хотя бы ее дальней родственницей, жившей в 1916–1917 годах в том же доме? Увы, я вынужден признать, что дом на Обуховом был к тому времени снесен — семейство переехало в дом Павлова, что на Пречистенском бульваре. Однако поблизости от Обухова переулка жил второй сын Ольги Арсеньевны, врач, с женой Марией Васильевной. Ужель та самая Мария? Мария, Маргарита…
Смущает в этой версии одно — ко времени описываемых событий у Марии Васильевны была уже взрослая дочь, что никак не укладывается в рамки романтической истории знакомства с молодой дамой. Так, может быть, Михаил ухлестывал сразу за двумя? Сомнений нет, что будущий литератор был ходок, но… Но не до такой же степени!