Эрдман. Все ясно.
Шиваров. Тогда принимайтесь за работу.
Чертов. До встречи.
Выходят. Эрдман раскрывает объемистую папку, оставленную на столе Шиваровым и заглядывает в нее без особого интереса. Вздыхает. Немного погодя начинает насвистывать мелодию «Легко на сердце…» Стук в дверь.
Эрдман. Войдите.
Входит Берков.
Берков. Товарищ Шиваров здесь?
Эрдман. Нет. То есть, он здесь. Где-то в здании.
Берков. Я бы хотел передать пластинки лично ему.
Эрдман. Пластинки? Что за пластинки?
Берков подходит ближе.
Берков. С музыкой Рахманинова. Товарищ Шиваров просил доставить как можно скорее. Для товарища Берии.
Эрдман. Ах да, да, совсем забыл, что товарищи еще и меломаны.
Берков подходит к столу и внимательно разглядывает Эрдмана. Начинает смеяться.
Над чем вы смеетесь?
Берков. Над самим собой. Я уже начал думать, что мне привиделся призрак, потому что встретил вас, товарищ, в театральном буфете, а все меня убеждали, что никого там не было.
Эрдман. Не хотели признаться, что знают меня?
Берков. Нет, это не так. Видимо, из врожденной деликатности.
Эрдман. Вы правы. Советскому народу свойственна некая чрезвычайная тонкость в обхождении.
Берков. А я, глупец, даже принимал вас за Воланда.
Эрдман. Как, как?
Берков. Ну, Воланд. Немец. Впрочем, не стоит вам надоедать моими фантазиями.
Эрдман. Почему же. Это весьма интересно.
Берков. Есть один драматург — Булгаков. Так, человек как человек, а вот пишет очень интересно. Остроумно.
Эрдман. Я кое-что слышал.
Берков. Возможно, вы также слышали, что это я с полгода тому назад убедил его написать пьесу о товарище Сталине. Прекрасная пьеса. Мы еще поставим ее. Нужно только внести мелкие поправки и тогда сыграем. Только он не хочет править. Считает, что эта пьеса — самоубийство для него.
Эрдман. Отчего же?
Берков. Откуда мне знать? Может, из-за того, что коллеги станут над ним смеяться. Мол, подхалимничает.
Эрдман. Преувеличение.
Берков. Мои слова. А он: «Нет, Паша, какое там преувеличение. Просто очередная попытка самоубийства, только на этот раз увенчавшаяся успехом».
Эрдман. Так и сказал?
Берков. Да. И умирает. Но старается дописать странный роман. И как раз в нем выступает Воланд.
Эрдман. И вам показалось, что я — это Воланд?
Берков. Нет… да. Начитался о волшебнике, которому известно будущее, он разгадывает человеческие судьбы, чревовещательствует, способен исчезать. Вот и вы так — то появлялись передо мной, то исчезали. Появлялись и исчезали.
Эрдман. Мне знаком этот роман.
Берков. Знаком? Значит, я зря пытался делать выписки.
Эрдман. Покажите.
Берков показывает листки.
(Читает). Рукописи не горят… он не заслужил света, он заслужил покой… Трусость — самый тяжкий порок. Пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Берков. «Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?»
Эрдман. Послушайте-ка, товарищ… как ваша фамилия?
Берков. Берков. Павел Петрович Берков.
Эрдман. Послушайте, товарищ Берков. Отнеситесь к моим словам как дружескому совету от человека, которого вы не знаете и никогда не должны узнавать.
Берков. Слушаюсь.
Эрдман. Не надо раздувать историю из этого романа. Сейчас не его время. Роман прочитан и поскольку он не завершен, то никому и не интересен. Поняли?
Берков. Да.
Эрдман. Это всего лишь набор фрагментов. Некие видения больного человека. К чему морочить этим голову товарищу Шиварову или даже товарищу Берии? Пусть лучше спокойно слушают Рахманинова. А роман пусть ожидает своего часа.
Берков. Слушаюсь.
Эрдман. Я вас не выгоняю, но у меня еще очень много работы.
Берков. Благодарю сердечно за совет, товарищ. Мне и самому так же казалось.
Эрдман протягивает ему руку, Берков почтительно ее пожимает.