- Если хотите перекусить на дорогу, - сказала она, - возьмите сыра или ветчины в холодильнике. Я жду кое-кого с четырехчасовым поездом, но вы, наверное, захотите уехать раньше.
Меня объял ужас. Уехать? Вновь окунуться в мутные зеленые воды Леты, вернуться к своему проклятому малодушию, к постели, в которой я кутался с головой, пугаясь малейшего шороха, к джину, без анестезирующего действия которого я не мог проглотить кусок омлета? Интересно, какого пола этот «кое-кто», которого она ждет? Если женщина, то почему бы мне не остаться на правах посыльного или садовника, который питается на кухне и спит в желтой комнате?
— Вам больше ничего не надо? - спросил я. - Может быть, наколоть дров?
— Мне доставляют дрова из Бленвиля.
— Хотите, я наколю щепок для растопки?
— Да нет, пожалуй, - ответила она.
— Наружная дверь на кухне осела, - сказал я. - Я мог бы ее поправить.
Сделав вид, будто не слышит моих последних слов, она прошла в комнаты и вернулась с двумя бутербродами.
— Горчицы не нужно? - спросила она.
— Нет, спасибо.
Я принял из ее рук бутерброд, как священную просвирку, ибо это была последняя пища, какую мне предстояло проглотить с аппетитом, покуда я не вернусь вновь в эту желтую комнату, а когда-то еще это будет! Я был в отчаянии.
— Вы ждете гостя или гостью? - спросил я.
— Право, мне кажется, что это не ваша забота, - ответила она.
— Простите.
— Спасибо, что постригли газон, - сказала она. - Вы сделали доброе дело, но поймите, что я не могу позволить незнакомому мужчине спать у себя на диване без некоторого ущерба для моей репутации, а репутация моя и без того не отличается неуязвимостью.
— Ухожу, - сказал я.
Осужденный на изгнание и не на шутку опасаясь своей склонности к саморазрушению, я вернулся в Нью-Йорк в свои комнаты. Как только я там очутился, начался привычный круг: джин, Килиманджаро, омлет, Орвието и Елисейские поля. На следующий день я встал поздно, за бритьем пригубил джина и вышел, чтобы где-нибудь выпить кофе. Почти у самого парадного я встретился лицом к лицу с Дорой Эмисон. Она была одета в черное - собственно, я никогда ни в чем другом ее не видел - и сказала, что приехала в город на два-три дня кое-что купить и сходить в театр. Я предложил позавтракать вместе, но она сказала, что занята. Как только мы расстались, я сел в машину и поехал в Бленвиль.
Дверь была заперта, но я разбил окно на кухне и проник в дом. Как я и ожидал, желтая комната, едва я в нее вступил, тотчас меня преобразила. Я опять сделался счастливым, уравновешенным и сильным. Я прихватил с собой томик Монтале и читал его до вечера с карандашом в руках. У времени сделалась легкая поступь, и я утратил свое обычное отношение к стрелкам часов как к чему-то враждебному и деспотическому. В шесть я искупался в своей заводи, выпил стакан виски и приготовил себе обед. У Доры Эмисон оказались солидные запасы, и я записал все, что у нее взял, с тем, чтобы впоследствии возместить. После обеда я продолжал свои занятия, невзирая на риск привлечь чье-нибудь внимание светом в окне. В десять я разделся и, завернувшись в плед, лег на диван. Несколькими минутами позже я увидел фары машины, подъезжавшей к дому.
Я встал, прошел на кухню и прикрыл за собою дверь. Я был, разумеется, раздет. Если это она, рассчитал я, я успею выскочить через заднюю дверь. А если просто кто-нибудь из ее друзей или соседей, они уедут. Вскоре раздался чей-то стук в парадную дверь. Затем какой-то мужчина открыл ее (я не успел ее запереть на ключ) и ласково позвал: «Дори, Дори, ты спишь? Проснись, малютка, это твой Тони, твой старый дружок». Затем он стал подниматься по лестнице, повторяя на каждой ступеньке: «Дори, Дори, Дори». Когда же он вошел в спальню и обнаружил, что там никого нет, сказал: «Ну, и черт с тобой!» - спустился с лестницы и, хлопнув дверью, ушел. Я стоял на кухне нагишом и дрожал, прислушиваясь к звукам удаляющейся машины.
Я снова лег, а примерно через полчаса к дому подъехала еще одна машина. Я опять спрятался на кухне. Человек по имени Митч повторил всю процедуру своего предшественника. Он поднялся по лестнице, громко взывая к Доре, и затем, чертыхнувшись, убрался. От всего этого мне стало не по себе, и наутро я убрал комнату и кухню, вытряхнул пепельницы и поехал в Нью-Йорк.
Дора говорила, что пробудет в городе два-три дня. Когда говорят «два-три дня», это обычно значит четыре. Итак, в запасе оставалось два дня. Когда по моим расчетам она должна была вернуться, я купил ящик самого дорогого виски и под вечер отправился в Бленвиль. Уже смеркалось, когда я свернул с шоссе на грунтовую дорогу. В доме горел свет. Я сперва заглянул внутрь: она сидела одна с книгой в руках, как тогда, в первый раз. Я постучался, она открыла дверь и посмотрела на меня с досадой и удивлением.
- Ну? - произнесла она. - Что же вам нужно теперь?
- Я привез вам подарок, - сказал я. - Я хотел поблагодарить вас за то, что вы любезно позволили мне провести ночь в вашем доме.
- За такую услугу нет нужды делать подарки, - сказала она. - Впрочем, я, признаться, питаю слабость к хорошему виски. Заходите, пожалуйста.
Я внес ящик в переднюю, вскрыл его и вытащил одну бутылку.
- Может, попробуем сейчас? - спросил я.
- Видите ли, я собираюсь уходить, - сказала она. - Разве что глоток. Вы очень щедры. Заходите же, я сейчас принесу лед.
Дора Эмисон, по-видимому, принадлежала к категории профессиональных пьяниц, и все ее движения были размерены и точны, как у дантиста, когда он привычным жестом отбирает инструменты перед тем, как удалить зуб. Она аккуратно расставила подле кресла на столике стаканы, ведерко со льдом, кувшин с холодной водой, пачку сигарет, пепельницу и зажигалку. Убедившись, что все это у нее под рукой, она вновь уселась в кресло. Я налил стаканы.
— Поехали, - произнесла она.
— Ваше здоровье, - сказал я.
— Вы прямо сюда из Нью-Йорка на машине? - спросила она.
— Да.
— Как сейчас дорога? - спросила она.
— На заставе туман, - сказал я. - Довольно сильный туман.
- Черт побери, - сказала она. - Мне нужно в гости в Хэйвенсвуд, а я терпеть не могу, когда на заставе туман. Ужасно не хочется ехать, но нужно, потому что Хелмзли устраивают вечер в честь одной девушки, с которой я училась в школе, и я обещала быть.
— Где вы учились? - спросил я.
— Вас это в самом деле интересует?
— Да.
— Ну, так я три года училась в Нью-Йорке: два - в Брерли, год - в женском колледже Финча. Затем два года ходила в частную школу в Долине фонтанов, год - в Кливленде, два года провела в женевской международной школе и еще год у Париоли в Риме. Потом, когда мы вернулись в Соединенные Штаты, я поступила на год в колледж Патни, а потом последние три года проучилась у Мастерса и получила аттестат.
— Ваши родители много разъезжали по свету?
— Да. Папа был дипломатом. А вы что делаете?
— Перевожу Монтале.
— Вы профессиональный переводчик?
— Нет.
— Для развлечения, стало быть?
— Надо же чем-то заниматься.
— У вас, должно быть, много денег.
— Да есть.
— Вот и у меня, слава богу, - сказала она. - Мне бы очень не хотелось очутиться без денег.
- Расскажите мне о вашем браке, - спросил я. Иные решат, наверное, что я задал бестактный вопрос. На это я могу только сказать, что мне еще ни разу не довелось встретить разведенного супруга или супругу, которые бы не ухватились за возможность поговорить о своем неудачном браке.
- Это дурацкая история, сказала она, - и длилась она восемь лет. Он пил, обвинял меня в том, что у меня романы на стороне, писал анонимные письма моим знакомым, называя меня чуть ли не потаскухой. Я от него откупилась, ничего иного нельзя было придумать, бросила ему уйму денег и отправилась в Рено. Месяц назад я вернулась. Пожалуй, я выпью еще глоток, - сказала она в заключение, - только сперва схожу в сортир.
Я наполнил ее стакан. Мы уже почти прикончили первую бутылку. Когда она вернулась из уборной, она нисколько не шаталась, напротив, походка ее сделалась изящнее и увереннее. Я встал и обнял ее, но она меня отпихнула - безгневно, впрочем, - и сказала: