Адольф (кричит). На тебя! На тебя! На тебя! Только одно сказать можешь: я!
Элоди. Да, я! Немного меня! Я довольно подтирала твоих детей, ворчала на твоих горничных, считала твои деньги! Теперь я хочу думать только о себе! (Кричит, как сумасшедшая, как будто зовёт на помощь.) О себе! О себе! О себе! На помощь!
Адольф (выпрямляясь, черствеет, и, как бы, сделав открытие, кричит). А я?
Элоди. Что, ты?
Адольф. Да, я! Я тоже хочу немного о себе подумать!
Элоди. О себе? Ты только этим и занимался, что о себе думал, эгоист, вместо того, чтобы обо мне подумать!
Адольф. Я?
Элоди. Ты! Да — ты!
Адольф (оскорблённый). Думал о себе, когда сам только о тебе и думал?
Элоди. Ты лжёшь! Ты думал только о себе, а обо мне никогда! Это я думала только о тебе! Но теперь я думаю только о себе!
Адольф. Это круто! Ты думала только обо мне, ты?
Элоди. Да, о тебе. Только о тебе! А ты?
Адольф. Я?
Элоди. Ты-то когда-нибудь обо мне подумал? Так что мне нужно самой, потому что иначе, кто ж обо мне позаботится?
Адольф. Но, чёрт побери, обо мне немного подумай!
Элоди. Нет! Обо мне! Ты обо мне подумай!
Адольф. Обо мне! Обо мне! Ты одно только и можешь сказать, обо мне! А я? Я? Я тоже ведь существую!
Элоди. А я? А я? Я не существую, может быть? Я! Я! Я!
Адольф. А я? А я? А я?
Эта сцена превращается в приступ сумасшествия. Они крутятся друг вокруг друга, даже больше не говорят «я», а лают. В конце концов, они падают на четвереньки, пытаясь укусить друг друга, и лают, как собаки. Только лай и слышно.
Я! Я!.. Я! Йа-йа! Йа!.. Йай-йай-йай!.. Йа! Йа!
Сверху раздаётся голос Тото, он кричит…
Голос Тото. Папа, мама, перестаньте!
В рубашке и с шалью на плечах входит Горничная в бигуди, вне себя…
Горничная (орёт). Да прекратите вы или нет? Дети плачут, опять я должна идти к ним и их успокаивать!
Я посуду закончила мыть в 10-ть часов, а завтра в 7-мь кофе, у меня тоже право на сон имеется — теперь законы есть! Полюбуйтесь-ка, люди добрые! Всё-то у них для счастья есть: и положение, и дети сыты-здоровы… квартира, не болеют они, есть даже Горничная! И вот тебе но — плачут и стенают, по ковру на карачках ползают и лаются друг на дружку, как собаки, ну!
Нужно б мне было уйти и к другим наниматься! Меньше бы времени на рыдания и сетования тратила!
Я здесь только горничная, конечно, и с месье сплю, потому что так всегда было, на всех, где я состояла, местах. Он, впрочем, чистый и ласковый, но я молочнику моему верна! И в доказательство дотронуться ему до меня до свадьбы я не позволяю! А, когда мы поженимся, когда оба накопим денег, годика так через два, я ему суп буду варить и носки штопать, грязь из портков его выколачивать, вот тогда он сможет на меня залазить в своё удовольствие, когда захочет… мой будет мужик, вот и всё!
А если мы кое-когда и обменяемся оплеухами, то дальше этого дело не пойдёт, потому что мы не станем из глупостей каких-нибудь весь дом несчастным делать и соседям при этом спать мешать!
Ну! Идите теперь, успокаивайте чад ваших, они там, по своим комнатам, из-за вашей ругани, как телята ревут. И поживей! Иначе будете со мной иметь дело!
Элоди с Адольфом, бледные, поднимаются и, не говоря ни слова, выходят каждый в свою дверь. Горничная, оставшись одна, в ярости подходит к кровати.
Горничная. Ну не беда это? И опять буду убирать койку за ними, потому что дура набитая! (Мощными ударами она приводит постель в порядок.) Ах, поместить бы их, как меня, годов в тринадцать на место, так они б уж точно хлопот не устраивали! Они бы уж знали, как её на место поставить — любовь-то эту! Я не сентиментальная! И молочник мой тоже. К счастью, слава тебе, господи!
Она выходит.
После паузы с обеих сторон сцены входят Адольф и Элоди. Каждый из них держит за руку ребёнка в ночной рубашке. Они будут разговаривать издалека, холодно, как деловые люди.