Я понятия не имел, как отринуть это ужасное обвинение. Вдруг Мотя насторожилась.
– Погоди-ка! – шепнула она, приглядевшись к застывшей неподалеку фигуре Тузина.
Что-то и впрямь было не так: он стоял, взявшись правой ладонью за голову, в левой держа телефон.
– Пошли! – скомандовала Мотя и рванула вперёд.В темноте было не разглядеть перемены в лице Николая Андреича, но я никогда не забуду его осипший голос, которым он твердил в трубку: «Нет. Нет-нет… Нет, нет!..»
Сея, как дождь, это слово, он двинулся к театру. Мы с Мотей переглянулись и дружно пошли следом.
Две или три минуты он стоял у стойки гардероба с телефоном, прижатым к уху, свободной рукой схватившись за лоб и зажмурившись. Его собеседник говорил и говорил – взахлёб.
Наконец Тузин открыл глаза и, наморщив лоб, как от боли, произнёс в трубку:
– Об этом не беспокойтесь. Всё сделаем.
– Что?! – крикнул я, почти не сомневаясь – что-то стряслось в Старой Весне.
Он только махнул на меня и выбрал в мобильном номер.
– Алёша! – прохрипел он в трубку. – Алёша! Андрей Ильич умер! Увезли с инфарктом – и всё! Что нам делать? Что мы будем делать, Алёша?
Видно, тот Алёша не смог ответить ему ничего вразумительного. Тузин прижал кулак с телефоном к носу и ошеломлённо оглядел весёлые стены фойе: смеялись куклы, плясали клочки афиш. Судорожно забрал воздуху, сел на банкетку и, ткнувшись в кулаки, зарыдал.В тот вечер, чувствуя неспособность управлять транспортным средством, Тузин бросил свою машину у театра и поехал домой со мной.
При въезде в Отрадново мне пришлось затормозить и прижаться к обочине. Навстречу нам из берёзовой рощи, как из сна, тянулись оранжевомордые грузовики. Я опустил форточку и выглянул – крепкий дух столичных трасс проник в салон. Грохот и лязг проползающих мимо «КамАЗов» подействовал на меня, как тяжелый рок; я нажал на газ и свистнул по обочине впритирку к колонне.
– Откуда ж столько? – проговорил я, когда мы вырвались на простор, но Тузин меня не слышал.
– Последний честный человек! Последний! – вскрикивал он сокрушённо. – Костя, как жить дальше? Кто будет всё это тащить? Теперь – всё!
Даже сваленные под холмом штабеля жёлтой сетки и невесть откуда возникшая бытовка с охранником не произвели на него должного впечатления.
– У Коли, у Коли спросите. Это их, сельское… – включился он на миг и снова канул в своё несчастье.Когда я вернулся в тот вечер домой, у моего забора толклись двое.
– Хозяин, домик не сдаёшь? – спросил один, молодой и сухощавый, с невидимым во тьме, но, очевидно, нездешним лицом.
– Какой домик?
– А вон! – плавным движением руки-лозы он указал на избушку.
Я тупо смотрел на них.
– Ты пусти! А мы тебе снег чистить будем. Дорогу.
– Тут работа у вас будет, – вступил другой, постарше, с явным уже акцентом.
– Какая ещё работа?
– Много работы!
– В полях что ли?
– В полях, везде. Много будут строить! Стадион тут, всякое…
– Хозяин, снег будем чистить! – заунывно проговорил первый и опять вытянул гибкую ветвь в сторону домика.
Тут что-то рухнуло во мне. Я их послал. Они переглянулись и волшебно истаяли во мраке.
Я отпер дверцу бытовки, включил обогреватель на максимум и свалился на кровать. Бестолковость прожитых эпизодов доконала меня. Что за бред! Тебе надо к своим. Просто прийти – кратчайшим путём. А вместо этого ты разворачиваешь жизнь, как карту, и ищешь обходные пути, да такие, чтобы никогда не дойти до цели.Я уснул, не наведя в уме никакого порядка, а утром, выйдя на улицу, увидел зиму. Она прожгла меня резким солнцем. Снега не было, но тёплые со сна ладони почувствовали жёсткое рукопожатие «минуса». Вчерашняя сумятица, местами трагическая, отступила перед видом долин, скованных солнечным холодом.
За калиткой я встретил Колю. Он стоял у спуска с холма, сунув руки в карманы штормовки. Зимний ветер бил ему в лицо, вздымал редеющие волосы.
– Николай там в грусти. Беда у них, слышал? – сказал он.
Я кивнул.
– Коляныч, а что за сетку там привезли, не знаешь? Сельхоза, что ли?
Он мотнул головой и посмотрел на меня с тревогой. Не сказав ни слова – одним переглядом, – мы обменялись мыслями и, докурив, разошлись.
Проведывать в тот день Тузина я не осмелился.20 Как я торговал с лотка и остался без ночлега
Понимая, что ни со смертью Тузинского худрука, ни со штабелями сетки поделать ничего не могу, я решил заняться тем, что в моей власти. Мотины слова о том, что моя булочная – «липа» и сам я – «менеджер», жгли меня. Я больше не чувствовал себя булочником – с меня сорвали погоны.