бутылочку прихватил. Посидим еще, посудачим.
Но ни посидеть, ни посудачить не удалось. После первой же рюмки Шпильман
закивал носом и вскоре вдохновенно захрапел.
– Что значит музыкант, – усмехнулся Благонравов. – У него даже храп похож на
сонату…
Вскоре соната сошла на менуэт и вовсе стихла. В домике стало тихо. Только за
окном скрипели деревья, да изредка вскрикивала ночная птица.
Благонравов погасил сигарету и вышел в прихожую. Из своего рюкзака он
вытащил старый кухонный топорик.
– Привет, дружище! – Тимур Александрович подбросил топор. Потолочная
лампочка спрыгнула е его тусклого лезвия. – Тряхнем стариной? Не забыл еще,
как это делается? Щелк и нет пальчиков. Говорят, что они у него в миллионы
оценены. Ну, тем и лучше. Ты станешь великим топором! Не всякому, брат,
выпадает такая честь. Тебя, еще станется, в музей упекут. А хозяина твоего
новым Сальери объявят! Как говорится – не мытьем, так катаньем в историю
попадем.
Тимур Александрович вернулся в комнату. Зажег настольную лампу и положил
безвольную, спящую правую руку «клавишного укротителя» Шпильмана на
прикроватную тумбочку.
– Ну вот, друг Шпилька, пришла расплата, – глядя на длинные, точно
выточенные прекрасным мастером пальцы, качал головой Благонравов. – Думал
ли ты, когда писал доносы, что у тебя может отсохнуть рука, или что ее могут
отрубить? Нет, уверен, что не думал. Ты думал – пусть отсохнет чья-нибудь, но
не моя. Мои, мол, руки принадлежат вечности и ради этого можно
пожертвовать сотнями чужих рук! Ты скажешь, что это пафос, патетика, что ты
этого не любишь! И я не люблю, друг ты мой ситный. Не люблю. Поэтому
ближе, что называется, к конечностям.
Благонравов провел пальцем по лезвию топора. Затем по шпильмановской
тыльной стороне ладони. Морщинистая кожа с едва проступающими
желтоватыми пятнами – знаками надвигающейся старости.
– У меня точно такие же, – Благонравов вздохнул. – Жена все говорит, чтобы я
их мазал какой-то импортной мазью. А! Мажь, не мажь – все одно на сухой лес
выглядишь…
– Пятна пятнами, а пальцы у него что надо. Прекрасные пальцы… А что он
сегодня ими вытворял… ну нет слов, что вытворял. Смотришь на них и
думаешь. «Ну не может быть, чтобы вот эти прекрасные пальцы могли доносы
писать. Стаккато извлекать– пожалуйста, но доносы… Ну не верю! Хоть убей,
не верю.
– Да брось ты, – толкнул в руку Благонравова чей-то голос. – Он писал. Он, и
бумажки ты эти видел. Его почерк? Его. Так что тут думать! Секи и делу конец!
– Не могу. Не могу. Не верю. Не могли такие пальцы доносы писать. Не могли.
Это все «зверь» подстроил. Себя выгораживал. Не верю! – возразил
Благонравов и положил топор к себе на колени.
– А я говорю, руби! Руби, дурак. Секи, олух! Зуб за зуб! Палец за палец! Руби!
– Нет! – крикнул в ответ Т.А.Благонравов.
Шпильман зашевелился.
– А я говорю, руби суку! – гаркнул голос.
– Нет! – затопал ногами Благонравов и со всей отмаши рубанул топором себя по
пальцам. – Нет!
Топор с грохотом упал на паркет. Благонравову показалось, что и от его крика
и от топорного грохота закачался, грозя обрушиться, крепкий охотничий домик.
Но дом выстоял. Вскоре в нем захлопали двери, затопали ноги, запричитали
женские голоса…
Карета скорой помощи увезла Тимура Александровича Благонравова в
травматологическое отделение первой городской больницы.
Дежурный хирург щелкнул ножницами, и благонравовские пальцы с
противным грохотом упали в металлическую коробку…
Длинный петляющий путь
Дом N56, мирно маячивший на перекрестке Первого Коммунистического
тупика и Второго Национального спуска, ничем существенным не отличался от
таких же бетонных мастодонтов, коих было без меры натыкано в одном
крупном индустриальном центре. Бетон, стекло, подвал, а в нем котельная (в
которой и развернутся основные события этого повествования). Котельная дома
N56 была небольшой, подслеповатой, с множеством всевозможных задвижек,
вентилей, краников комнатенкой. Сколоченный из винных ящиков обеденный
стол и пара наспех сбитых табуретов. По утрам в подвальный полумрак
спускалась бригада слесарей: хмурых с помятыми лицами ребят
неопределенного возраста. Часов до одиннадцати они еще чего-то крутили,
чинили, гремели ключами и кувалдами, после пили плодово-ягодную
«бормотуху», сквернословили и дрались. Когда величина пролитой
пролетарской крови достигала количества выпитых стаканов, у оцинкованной