Новые свечи были уже вставлены в подсвечники. Андрей поглядел в зал. Рита не появлялась.
— Мне нужно подобрать ноты ко второму отделению, — сказала Чибис. Она уловила взгляд Андрея в зал.
— Конечно, — сказал Андрей и отошел от сцены.
Рита появилась в зале, когда уже погасили свет. Быстро скользнула вдоль ряда и села на свое место с Андреем.
Потом Андрей провожал ее домой, и они шли сквозь снег и ветер без всяких тропинок, через сугробы. С желтыми огнями ползли по улицам очистительные агрегаты, а к ним подстраивались очереди грузовиков со специальными высокими бортами для вывозки снега. Милиция командовала грузовиками через мегафоны. Город стремился обрести свои реальные черты, возобновить свою современность.
Рита иногда поворачивалась к снегу и ветру спиной, раскидывала руки и кричала, что улетит сейчас, как бумажный змей. Выше снега и выше всего!
— В радионебо, к радиозвездам, — смеялся Андрей.
Порыв ветра толкнул Риту совсем близко к Андрею. Руки ее были раскинуты. Андрей обнял Риту, почувствовал на лице холодный мех ее воротника, потом на губах почувствовал ее губы. Ему показалось, что это она его поцеловала, но это он ее поцеловал, и не отпускал, и не хотел отпускать.
— Мастер, ты потерял голову. — Она смотрела на него. Она не вырывалась, не протестовала. Щеки и ресницы были в снегу. Губы прикрыла обратной стороной ладони. И тогда он поцеловал ее в ладонь, и тогда она убрала ладонь. Совсем.
Кира Викторовна села писать Ладе не педагогическое письмо — она решила разжечь в нем честолюбие. «Села» — понятие для Киры Викторовны относительное. На кухне закипал чайник, а Кира Викторовна устроилась на кровати перед туалетной тумбочкой. У нее было минут пятнадцать свободного времени, а потом надо было бежать на заседание профкома.
«Я отказываюсь тебя понимать», — написала Кира Викторовна первую фразу. Она не терпела в письмах и в разговорах условностей, расслабляющих слов, которые тормозили мысль. Она говорила и писала всегда одинаково резко и ясно. «Пора повзрослеть, и в конце концов, отнестись серьезно к тому, к чему ты обязан относиться серьезно. До поры до времени музыка прощает невнимание к ней и даже легкомыслие, но потом это не проходит даром, если это продолжается. Да-да, слышишь? Можно так растерять все, что имел, и следов не останется. Ты меня понял, надеюсь, голубчик!» Но потом Кира Викторовна слово «голубчик» вычеркнула.
Она побежала на кухню, налила в чашку кипяток, бросила ложку растворимого кофе. Вернулась в спальню. Отпила несколько глотков, взяла ручку и продолжала писать. Она так разволновалась, что как будто бы ее ученики все в прежнем составе опять были перед ней, и опять ей одной предстояло взять на себя ответственность за их действия. Доказывать и сражаться за них. И поэтому она вставила в письмо слово «голубчик» и даже еще потом прибавила такие слова, как «болтун» и «шалопут». Она разжигала в Ладе честолюбие. Она как будто приглашала возобновить то, против чего так боролась в школе, что всегда так мешало ее работе с Андреем и Ладей.
Пришел с репетиции Григорий Перестиани. Кира Викторовна быстро прикрыла письмо книжкой, на обложке которой были очередные детективные происшествия.
— Будешь пить кофе, а то я сейчас ухожу, — сказала Кира Викторовна Григорию из спальни.
— Буду пить, потому что тоже скоро ухожу, — сказал Григорий.
— Тогда налей. Кипяток в чайнике. Банка с кофе на столе.
— Чашка в шкафу, — продолжал Григорий. — Кира, а когда ты выйдешь на пенсию?
— Позже, чем ты. Не надейся. — Кира Викторовна приоткрыла письмо и дописала фразу: «Руки почаще растирай шерстью и делай гимнастику для пальцев».
…Андрей начал работу над Прокофьевым.
— Попробуйте разобрать его концерт, — сказал Валентин Янович.
Андрей уже знал, что он должен это сделать совершенно самостоятельно. Так работает с учениками профессор. Разговор происходил у профессора дома.
Валентин Янович стоял посредине кабинета и смотрел на Андрея, который сидел на большом диване. На этот диван Валентин Янович усаживал тебя, когда урок бывал у него дома. Валентин Янович никогда не сидел, а стоял или медленно прохаживался. Но тебя заставлял сидеть, хотя бы какое-то время, пока ты не оказывался со скрипкой посредине комнаты.
Профессор отходил в угол, руки — на обшлагах пиджака или за спиной, наклонял голову и слушал. Он был совершенно неподвижен. Иногда левой рукой закрывал левое ухо. Привычка, и только. Но в какой-то момент вдруг быстро подходил к тебе и клал ладонь на струны. Тебя отправлял на диван, а сам начинал говорить об исполняемой вещи так, как мог говорить только он. Начинались совершенно необыкновенные занятия.