— Почему только верхней?
— Источник колебаний.
— Формула должна быть единой для всего аппарата, — возразил Сережа.
— Я не отрицаю формулы, но я выделяю главный элемент, с чего надо начинать поиск.
— Согласен.
— И потом, мне кажется, секрет, по-видимому, в едва заметных отклонениях, — продолжал Иванчик. — Самое непонятное в скрипке то, что она понятна.
— Замерим частоту колебаний всех точек области резонанса, сделаем график акустических частот, одним словом, заведем фотометрическое досье.
— Все-таки странно?
— Что?
— Страдивари постиг законы акустики, конечно, интуитивно. Как практик.
— Да. Иначе быть не может.
— Спустя десятки лет физик Савар открывает законы акустики на основе изучения скрипок Страдивари. Я повторяю — физик.
— Ну!
— На основе скрипок Страдивари.
— Ну! Ну!
— Почему мы вынуждены начинать все сначала? От нулевого цикла?
— Данные Савара нас в чем-то не устраивают, — спокойно сказал Сережа. — Потому что самое непонятное то, что скрипка понятна. Твои собственные слова.
— Так же точно думал Савар, не сомневаюсь.
— Возможно. Но он не учел едва заметных отклонений. Опять твои собственные слова.
В комнату заглянула девушка в беретике, который лежал на ее голове синим блюдечком. Увидела чертеж.
— Вы еще не ушли? Что это, ребята?
— Скрипка, — ответил Сережа. — Будем делать.
— Кто? — Девушка растерялась.
— Мы. И ты тоже.
Девушка в беретике сомнительно посмотрела на ребят.
— Игнорабимус, — сказал Иванчик и взмахнул рукой, будто набросил себе на плечо полу старинного плаща. — «Никогда не познаем». Так сказал латинянин о смысле жизни. Скрипка — смысл жизни для музыканта.
Девушка стояла и не уходила.
— Но если кто-то когда-то уже делал, — сказала девушка, — то почему теперь игнорабимус?
Это было почти триста лет тому назад. В итальянском городе Кремоне на площади святого Доменика стоял двухэтажный дом. На крыше дома, в сушильне, где обычно сушилось белье и фрукты, сидел человек в белом шерстяном колпаке и в переднике из белой кожи. Колени человека были засыпаны мелкой стружкой. Стружка сыпалась из-под стамески. Человек выстругивал деку для скрипки. Иногда постукивал по деке пальцем, выделял определенные точки. Он знал и понимал, что это за точки: он распределял толщины, от которых зависела сила и красота звука, необходимые резонансные частоты, или, как говорят уже теперь, итальянский тембр.
Он знал, что южная ель придаст тембру звука нежность, серебристость, северная — силу, интенсивность, но вместе с тем и грубость. Клен для нижних дек лучше всего идет итальянский, он отличается стойкими акустическими свойствами. Но он не мог знать, что после его смерти будут пытаться делать скрипки из отобранного им дерева, но не сумеют сделать ни одной, чтобы она звучала так же, как у него.
Старый мастер знал, что декам, сделанным даже из одного и того же куска дерева, приходится придавать различную толщину, чтобы добиться тона одинаковой высоты, потому что древесина у части ствола дерева, обращенной на север, плотнее, чем у части ствола, обращенной на юг.
Конец его шерстяного колпака доставал почти до плеча, если старый мастер наклонял голову, подносил к уху деку, стучал по ней пальцем. Потом снова подстругивал стамеской, уменьшая толщину деки. Он знал, что должен слышать, угадывать уже сейчас качество звука будущего инструмента.
Закончив верхнюю и нижнюю деки, мастер вырезывал массивную головку — завиток из волнистого клена, прикреплял ее к грифу. Гриф потом прибивал мелкими гвоздиками к корпусу скрипки. Через эфу вставлял между деками душку (от слова «душа»), тонкую, короткую палочку. Без душки скрипка будет глухой. Душка передавала вибрацию с верхней деки на нижнюю.
И все равно скрипка полностью еще не зазвучит: ее надо покрыть грунтом, окрасить.
Мастер не знал, что потом люди будут столетиями мучиться, отгадывать, чем знаменитые итальянцы красили инструменты. Цикорием? Настоем из оболочек грецкого ореха? Коптили в дыму?
Но старый мастер, который сидел на крыше своего дома, может быть, просто выносил деки на солнце и поливал водой, и солнце и вода делали деки его инструментов красивыми, эластичными, легкими, способными жить и не разрушаться.
И опять это не все еще. Остается лак.
Старый мастер сам брал бутыль и ходил за лаком к своему аптекарю. Что же это был за лак? Почему он и через столетия под пальцами музыканта дышит, двигается? Живой и теплый? И вся скрипка становится живой и теплой? Ее звук, ее голос. Какие это были смолы и в чем они были растворены? В спирте? В эфирном масле? Копале? Мастике? Драконовой крови?