Сзади Андрея шел Ладя Брагин. Он был впервые серьезен. И по-настоящему. Он принял решение. Принял на сцене, когда молчал весь зал.
Кольцевое метро: поезда все время в движении, все время в них пассажиры. Нет конечных остановок и тупиков. Обрывки чужой жизни, чужих разговоров. Андрей ездит в вагоне по Кольцу. Гудят колеса, потом мягкое шипение дверей, потом стук дверей, потом гудение колес, потом шипят двери. И так беспрерывно. И так ему лучше всего сейчас. Может быть, лучше, потому что он не знает, что ему сейчас лучше, а что хуже.
Андрей ездил по Кольцу уже давно. Он хотел одиночества, тяжелого и обидного, чтобы потом себя пожалеть или даже оправдать. Во всяком случае, попытаться это сделать. Будет причина и будет следствие. Хватит об этом. Не думать. Перестать думать. Хватит.
В вагоне было уже совсем немного народу. Город успокаивался после вечерних добавочных скоростей: театры, кино, кафе. Андрей не заметил, как из соседнего вагона за ним наблюдал Ладя. Уже давно.
Андрей задремал, запутавшись в следствиях и причинах. Потом он почувствовал, что кто-то вплотную сидит около него. Андрей открыл глаза.
— Ты?
— Я, — сказал Ладя.
Андрей дернул плечом, ничего не ответил. Проехали станцию. Помолчали.
— Дед боится, ты застрелишься. — И Ладя улыбнулся.
Андрей улыбнулся слегка, одними губами. Не Ладе, а себе самому.
— Ты бы мог встать просто в партию, не концертмейстером? — спросил Ладя.
Андрей резко поднял голову, взглянул на него.
— Я бы мог, — сказал Ладя, не замечая взгляда Андрея. — Хочешь, к тебе встану?
Андрей ничего Ладе не ответил, а дождался, когда на станции откроются двери, взял скрипку и вышел из вагона. В дверях он обернулся и, пока двери оставались открытыми, сказал:
— Ты забыл, ты сделан из материала виртуозов!
Когда-то Ладька это сказал, но сам забыл об этом. Андрей не забыл. Он никогда ничего не забывает.
Андрей шел домой. Во дворах дворники жгли мусор, сметенный в большие кучи, очищали дворы к весне. Андрей опять старался ни о чем не думать, идти просто так. Просто так возвращаться домой. Но удавалось ни о чем не думать всего лишь мгновения, короткие секундные удары. И то неправда, не было этих секундных ударов. Ничего не удавалось. Ему вообще никогда ничего не удается. Он думал все об одном и том же. Он думал о себе, о том, что произошло с ним. Сейчас. Только что. Он даже чувствует, как он это делает опять и опять… Струны под пальцами, и кажутся горячими, натертыми пальцами, и смычок, и звук у самого уха, а потом отвращение ко всем и к себе. Он не хотел себя жалеть или оправдывать. Он ненавидел себя за то, что был побежденным в который раз, и перед всеми, и навсегда! Он сам себя унизил и сам себя победил!.. Как музыкант не существует. Не должен существовать. Он противен сам себе. Сальери, вот кто он! Тот Сальери, которого все придумали, каким Сальери должен быть. И он был и есть такой Сальери! Да, да и еще раз — да.
…Слепые музыканты — он видел их в детстве, когда умер отец. Они медленно поднялись по лестнице друг за другом туда, где был орган и место для оркестра. Они все были слепыми, и органист тоже, потому что только они могли тут работать, играть в этом специальном зале. Каждый день играть. А чтобы они играли, надо было заплатить в кассу. Мать послала Андрея, и он заплатил в кассу, и увидел тогда музыкантов. Они сидели сзади кассира на длинной деревянной скамейке с темными точками от погашенных о скамейку сигарет. Кассир им что-то сказал, и они встали и пошли медленно друг за другом вверх по лестнице. Андрей подумал тогда, как же они могут так, каждый день… и понял, что они слепые. А он, сам он — не слепой скрипач? Теперь! Сейчас! Кому и зачем он играет?
Андрей сокращает путь, идет дворами, хотя он не знает, для чего ему надо спешить домой. Что ждет его дома? Что вообще его ждет? Андрей остановился у очередной кучи горящего мусора, вытянул руку и вдруг легко и просто отпустил футляр со скрипкой в огонь. Будто пачку ненужных газет. Решение пришло мгновенно, когда казалось, что ни о чем не думал.
Андрей поднялся на лифте. Позвонил в дверь.
Кто-то стоял в коридоре, поэтому дверь сразу открыли. Андрей не понял, кто это был. Он вошел не глядя. Он приготовился к встрече с матерью. Когда поднял глаза, увидел, что перед ним Рита. В своей пуховой яркой шапочке и в теплом шарфе. Она смотрела на него. Она стояла прямо перед ним и смотрела. И только теперь он ее как следует увидел. Вначале яркую пуховую шапочку, а теперь как следует. Потом он увидел маму. Она стояла сзади Риты, в стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях.
— Тебя давно ждет мама, — сказала Рита Андрею. — Я теперь ухожу. До свидания.
Рита сняла с вешалки пальто и быстро его надела.
— Провожу тебя, — сказал Андрей.
— Нет. Я сама. Я приходила к твоей маме, а не к тебе.
Андрей не успел что-нибудь ей сказать, как Рита уже открыла дверь лифта, села в лифт и поехала вниз. Щелкали тормозные устройства на этажах, а потом внизу громко стукнула дверь. Рита вышла из лифта.
И почему-то только теперь Андрей понял, что он без скрипки, что ее с ним нет. И не случайно, совсем нет. Что он вернулся без нее совсем… Он даже не знает, в каком дворе он ее бросил в горящий мусор. Все правильно. Все-все правильно. И не надо больше ни о чем думать. Ни теперь, ни потом. Все-все было правильно.
Андрей никогда еще не пил вина. Не пробовал. Взять бы и попробовать с соседом какого-нибудь портвейна, или вермута, или что там пьют.
Андрей прошел в ванную комнату, пустил в раковину сильную струю воды и начал умываться. Мать стояла рядом, молчала. Она не сказала еще ни слова. Но потом она заговорит. Надо к этому приготовиться. Ни к чему он больше не будет готовиться. Андрей, вытирая лицо полотенцем, спросил:
— Зачем приходила Рита?
— Она побыла со мной, — сказала мать. — Просто так.
— Ты ее позвала?
— Она пришла сама. Сказала, что ты тоже скоро придешь, и чтобы я не волновалась.
— И все?
— Все. Но мне было очень приятно, что она пришла. В такой день.
Открылась дверь у соседей, и выглянул Петр Петрович. Конечно, он был слегка пьян. Счастливый человек.
— Девушка ушла? — спросил он.
— Ушла, — сказал Андрей.
— Ага. А ты уже пришел?
— Пришел.
Сквозь двери просунулась женская рука, и сосед исчез.
По-ночному очень резко зазвонил телефон. Трубку снял Григорий Перестиани.
— Тебя, Кира, — сказал он.
Кира Викторовна взяла трубку.
Говорила мать Андрея. Ее голос Кира Викторовна сразу узнала. Вначале не могла понять, о чем она говорит.
— Он уничтожил скрипку…
— Как — уничтожил?
— Я у него спрашиваю, где скрипка? А он говорит, нет ее совсем. Я растерялась. Я вот к вам прямо ночью… Я не понимаю, как мне… как ему…
— А где он сам? — спросила Кира Викторовна. Она вдруг почувствовала, что тоже растерялась. Может быть, впервые в жизни.
— Он дома. Он сказал, что с музыкой у него все покончено. И больше не захотел говорить. — Слышно было, как она борется со слезами. — Кто в этом виноват? Я не понимаю! — вдруг закричала она с болью в голосе и уронила на рычаг трубку.
Кира Викторовна медленно положила трубку, потом встрепенулась и начала быстро одеваться.
— Ты куда? — сказал Перестиани и схватил ее за руку.
— Андрей Косарев что-то натворил. Я должна немедленно поехать к ним.
— Не смей. Во-первых, двенадцать часов ночи. Во-вторых, успокойся. Хватит экспериментов. — Григорий едва не силой отобрал у нее шубу. — Кира, успокойся. Сядь.
— Я не могу. Я должна…
— Ты должна подумать вообще, что ты делаешь. Я давно хотел с тобой поговорить. Ты сама неровный, экспансивный человек. Ты навязываешь им свою волю, свое понимание и отношение к музыке. Запрягла этих двоих в одну упряжку, потому что тебе так хочется. Тебе хочется видеть их в таком качестве. Тебе, а не им самим. Кира, ты меня слышишь?
Она сидела на круглом табурете прямо на своей шубе. Она была похожа на девочку, которую привели с вечернего спектакля, и теперь она очень устала.