Павлик Тареев смотрел на старые, покрытые пылью скрипки, и в глазах его были растерянность и недоумение.
— Их выбросили? — спросил Павлик у кладовщика.
Кладовщик с худым обиженным лицом на длинной шее, плоскогрудый, невзрачного вида человек, разбирал скрипки.
— Больше не нужны.
— А как про это узнали, что больше не нужны?
— Утиль.
Кладовщик взял скрипку, повертел, а потом разломил надвое, как сгнившее яблоко, и швырнул обратно. Взметнулась пыль над пирамидой. Стук эхом отозвался в больших медных трубах. Покачнулись и снова застыли черные задумчивые кларнеты, сверху донизу застегнутые на металлические пуговицы-клапаны.
— Перепилили. Такие вы тут артисты.
Кладовщик взял ручку с обыкновенным пером, макнул в чернильницу и, склонившись над ведомостью, вычеркнул из нее номер уничтоженной скрипки.
— А тебе, собственно, что?
Павлик молчал, потрясенный.
— Зачем пришел? — Кладовщик приставил палец к веку правого глаза и подтянул глаз, чтобы лучше видеть Павлика: кладовщик был близоруким.
— Струну получить.
— Можно. Пойдем. Струны в шкафу в коридоре.
Но Павлик не двинулся с места. Он все еще не отрывал взгляда от скрипок.
Кладовщик вышел в коридор, отпер шкаф, достал пакет со струнами, но Павлика в коридоре не было. Кладовщик вернулся к дверям склада, толкнул дверь — не поддается. Удивленно посмотрел и подналег плечом. Ни с места. Тогда начал стучать кулаками.
— Открой! Эй!
— Не открою, — сказал Дед.
— Это как же понимать? — растерялся кладовщик.
— Не открою, и все.
Из-за дверей послышался резкий скрип: Павлик сдвинул с места рояль, он хотел забаррикадировать дверь. В решительную минуту он решительный человек. Личность. Павлик вспотел, словно опять был на уроке. Он изо всех сил упирался ногами в пол и медленно двигал рояль по направлению к двери.
Кладовщик грозился, просил, убеждал, но Павлик был неумолим и делал свое дело. Он не допустит, не позволит, чтобы на его глазах ломали скрипки.
Павлик вел сражение с кладовщиком, а у Франсуазы были свои заботы: она пыталась научиться кататься на коньках, хотя бы стоять. Для чего это надо было, она не знала, но очень хотелось этого. Неужели такая неспособная, что ничего не получается? Это сердило и огорчало. В школе в Париже она играла в ручной мяч, в стрелы «дартс», и потом, у нее лучше всех трещали шары на веревочке «бульданги». Встряхиваешь шары, и они друг о друга стукаются, у кого дольше. Все ребята в Париже увлекаются «бульдангами». И в конце концов, ее отец гардиян, и он научил ее скакать на лошади. В Париж отец никогда не приезжает. В Париже Франсуаза живет только с мамой. Почему это так? Ей неизвестно.
На спортивной площадке во дворе музыкальной школы горели огни. Летом на площадке играют в баскетбол, зимой залит каток. Несмотря на приближение весны, к вечеру подмораживало, и еще можно было пользоваться катком.
Ребята гоняли шайбу в одни ворота, тренировались. Воротами служил ящик из-под апельсинов. На другом ящике сидела Франсуаза. Она долго надевала коньки, примерялась, встала на лед и сделала несколько шагов. Но опять ничего не получилось — Франсуаза упала. Подъехал один из мальчиков, протянул клюшку:
— Держись.
— Merci bien! Спасибо!
Франсуаза ухватилась за клюшку. Мальчик показал — смелее, вперед!
Франсуаза отпустила клюшку.
А минут через десять в школе, чуть ли не из самого подвала, раздались протяжные рыдания. Всеволод Николаевич замер. На лице его был испуг.
— Уби-ился наш французс!..
Теперь директор узнал еще и голос коменданта Татьяны Ивановны.
Первой в кабинет директора вбежала Франсуаза. За ней Татьяна Ивановна. У Франсуазы было оцарапано лицо, вспухла на лбу шишка, по щекам бежали слезы, перемешанные с талым снегом. Волосы рассыпались по плечам, и в них тоже был талый снег.
— Я учился коньки…
— Тебе больно?
— Выступать… Non! Non![4] — закричала Франсуаза и показала на свое лицо.
— Тебе больно?
— Non, — упрямо сказала Франсуаза. — Выступа-ть… Oh, non!
Директор понял — перед ним была настоящая француженка, которая прежде всего была потрясена испорченным лицом. Об отважных пастухах-гардиянах директор кое-что слышал, и об арлезианках из города Арля, тоже из Прованса, тоже слышал.
Всеволод Николаевич растерянно смотрел на Франсуазу.
— Где же Кира Викторовна? — задал себе вопрос директор и сам ответил: — Ее не будет. Non.
Директору бы сейчас походить из угла в угол кабинета широким шагом, постучать каблуками, но он этого не умеет. Он ничего такого не умеет, хотя он и директор.
Появилась Верочка.
— Я вызвала, — бодро сказала она. — Не волнуйтесь, Всеволод Николаевич.
По вечернему городу промчалась «скорая помощь» с крестом и мигалкой. Влетела в переулок и остановилась около здания музыкальной школы. Через несколько минут в «скорой помощи» оказалась Франсуаза. Мелькали за окнами машины, светофоры. Куда ее везут? — думала Франсуаза. Что с ней будут делать?
Машина «скорой помощи» резко остановилась. Франсуаза увидела большое здание, узнала проспект Калинина. Так она совсем рядом со школой! Они с Машей ходят сюда в магазины за красивыми открытками и еще когда покупают диски — грампластинки.
До половины окна здания были задрапированы белым. Пусть только попробуют положить ее в больницу, она такой крик устроит, погромче еще, чем в школе кричала! Она пожалуется правительству! Она не хуже Деда разбирается в жизни, будьте спокойны! Завтра концерт, вот что ужасно. Кто ее теперь успокоит? Одна здесь, в «скорой помощи». Мама далеко, а то бы она сказала: «Bonne nuit. Dors bien. Je te raconterai le contenu du film».[5] Мама популярный комментатор парижского телевидения. А если бы мамы не было дома, Франсуаза включила бы телевизор, и тогда мама, возможно, появилась бы на экране.
Год назад мама провожала Франсуазу в аэропорту Орли, когда отправляла ее сюда, в Россию. Уже подкатил к дверям самолета выдвижной коридор, по которому прямо из вестибюля Орли входишь в самолет, а мама все не отпускала Франсуазу, крепко прижимала ее к себе…
В приемной Института красоты стоял аквариум с золотыми рыбками, росли финиковые пальмы в кадушках, в большой клетке бегала, скакала белка. Несколько женщин негромко разговаривали, обсуждали рецепт диеты на очки: булочка — двадцать пять очков, кусок сыра — пол-очка, макароны — тридцать семь очков, а гусь почему-то ноль очков.
Освещенная большой лампой, Франсуаза сидела в кабинете врача. На высокой табуретке перед ней — врач-косметолог. Тампонами, щеточками, кисточками обрабатывала лицо Франсуазы, гладила маленьким утюгом, но только утюг был не горячим, а, наоборот, совершенно холодным. Франсуаза понимала, что она в Институте красоты. Ей здесь очень нравилось, и она успокоилась. Морщила нос. А как же: пусть врач обратит внимание на морщинки, лишних нет? Не завелись еще? Стареть совсем не хотелось, а хотелось научиться кататься на коньках.
Пока Франсуаза сидела в кресле в институте, в школе, в полуподвале, разгорался скандал: кладовщик стучал в дверь склада все громче:
— Открой!
— Не открою.
— Что случилось? Я струну тебе подобрал.
— Ничего мне от вас не надо, — угрюмо отвечал Павлик.
На шум прибежал директор.
— Вот! — И кладовщик показал директору на закрытую дверь.
— Почему вы, Тареев, так странно себя ведете? — сказал директор скорее не Павлику, а закрытой двери.
— Никому не открою, — категорически заявил Павлик.
— Но мы не понимаем, что произошло! Разумные люди должны разумно объясниться. Вам не кажется? — Всеволод Николаевич с надеждой посмотрел на дверь.
Но дверь голосом Деда закричала:
— Скрипки ломают! Говорят, пилите, пилите… Не хочу пилить!.. Мы скрипачи. Музыканты!
Директор беспомощно стоял у двери. Надо было что-то предпринимать, а что? Сказать Павлику воспитательную речь или стучать в дверь кулаком?