Бульвар Постышева

Назовем это простенько:

«Литературное наследие Архипа»

№ 1 (Очень старый лист в клетку)

Моё патологическое желание чего-нибудь написать, вынудило меня завести «амбарную» тетрадь. Но как только, я её открываю, напрочь забываю всё. И, вообще, я боюсь этих чистых листков. Легче исправлять уже написанное. Поэтому, я даже пишу с ошибками — после всё исправлю, если не зачеркну. Вообще-то у меня уже есть несколько стихотворений, даже кой-какие мысли я в ней накалякал — но завел-то я её не для того. Даже написав это, я боюсь прочитать — чтобы не вычеркнуть.

А, самое главное, когда рассуждаю вслух, всё так ясно, интересно и просто, даже нравится знакомым, а как только беру ручку, открываю лист…..

Писать — это долго, пока напишешь слово — потерял мысль, теряется нужда, охота….

— Забрось тетрадь на шифоньер!

В институте считаюсь хорошим рассказчиком (надеюсь не трепачом), меня слушают, смеются, даже спрашивают, почему я не пошел в артисты? А я хочу чего-нибудь толкового написать. Хочу как Гессе, так завернуть, чтобы осмысливать, переваривать долго. Уже пробовал как Шукшин, вижу — пишу. Грузчиков своих на работе описал, но плохо. Дружок посоветовал: «Надо как Дюма, читаешь всё подряд, что попадётся, набираешься запаса слов, а потом — и пиши, и кино снимай».

Я читаю, как можно больше, стараюсь; но читать куда интереснее, а вот писать…

Я немецкий язык выучить взялся, дескать, знание иностранного языка повышает интеллект. Фразы строить будешь выученными словами, а это значит чистыми, высокими, без наших сибирских оборотов. А то порой такое завернёшь. Конечно, «шо» и «еслив» не говоришь, а вот «ну», через каждое предложение вылазит. Да и много ещё недостатков не только словесных. Я, например, с детства книжки завожу. Всё хочу писать, помечать в них что-нибудь интересное. В школе, помню, весь блокнот изречениями Бендера исписал, а начал их вставлять — все поняли, что не мои. Но то школа, а сейчас уже и лет порядком, и женат уже, а, кроме как словами Жванецкого, ничем не острю. А своего так хочется. Домой придешь, прильнешь к подушке, глаза закроешь и столько картин нарисуешь, а пока до шифоньера дошел — всё, расхотелось. Но стихи пишу под настроение. Особенно, когда под гитару Высоцкого поёшь. Сразу же за тетрадь, первые две строчки — махом, а, после, задумался, загрустил и лежишь, лежишь. Читать стыдно. Или вот ещё что мешает. Обязательно думаешь, что опубликуют, и начинаешь подмечать — где не тот оборот, где слово. А это так мешает. Порой бы матом написал — да не опубликуют. Мучаешься.

Опять на шифоньер. А если что и начал, то потом не знаешь как закончить, какой последний лозунг влепить. Один знакомый журналист учил, что каждая статья как пирожок: дескать, вначале хрустящая корочка, затем вкусная начинка и, опять, хрустящая корочка. Всё вкусно! Но его этому пять лет учили, а здесь, после армии, не до пирожков, хоть что-нибудь написать. Обскакать его, само собой, должен, даже не сомневаюсь. Что он там пишет — «собкор программы «Время»»? Да и вообще, здесь, на периферии телевизор стыдно включать, чего они там только не нагородят!

Критикую, за слова цепляюсь, а сам возьмусь писать и не могу, не знаю о чем. Столько вроде интересного могу рассказать, а как? Слов нет, не хватает, связать их не могу. А если не смог — расстроился. Бездарь. Ручку в тетрадь. Тетрадь на шифоньер. Колпачок весь изгрыз, точка! Написал. Читайте!

1985 год.

№ 2 (такой же лист)

Я отца своего не помню,
Он ушёл в мир иной, когда,
Мне четыре годка не полных
Отсчитала моя судьба.
Он ушёл, но оставил сыну
Наставленье в своих стихах.
Чтобы сын его рос мужчиной,
Чтобы силу имел в руках.
Чтобы не был ослом, скотиной —
Говорили его слова,
За чужие не прятался спины,
Не подглядывал из-за угла.
Чтоб воспитывал волю и нервы,
Пожелтевший листок говорил…
Но умерший отец был первый,
Из всех тех, кто потом уходил.
По началу ушло отцовство,
Я у матери был один.
Безотцовщина — как это просто,
Сам себе на уме господин.
Воспитанье исчезло разом,
И удвоился счет потерь.
Рос мальчишка упрямый, чумазый,
Уходя, прятал ключик под дверь.
Возвращалась мамаша поздно,
Приносила поесть — и спать.
И со мной говорить серьезно
Не могла, не умела мать.
Вышла замуж она (я в школу
Только-только начал ходить).
И, конечно же, папу Вову,
Я был просто обязан любить.
Он листы в дневнике пометил,
Сосчитав досконально все.
Я не знаю, куда он метил,
Но остыла любовь во мне.
И теперь, потерявши волю
И, оставшись с сестрой на руках,
Я «отцовщину» принял с болью,
Я к ремню обнаружил страх.
Так прошли мои детские годы,
Мне четырнадцать стукнет вот-вот…
Вновь судьбы моей мутные воды,
Закрутили водоворот.
Посадили мамашу, а папа,
Тут же бабу привел — верь — не верь.
И его тяжеленная лапа
Предо мною захлопнула дверь.
Я остался один и без крыши,
Сквозь подвалы и чердаки,
Я за школьные возрасты вышел,
Но а знания не получил.
И какое мне было ученье,
Продираясь сквозь холод и зной,
Чтоб мамаше одно лишь мгновенье,
Посидеть дал со мною конвой.
Я за эти четыре года,
Напрочь веру утратил в людей,
А счастливое слово «Свобода»,
Прозвучало на несколько дней.
Мать пришла, я призвался в солдаты.
На два года застыла жизнь.
Караулы, наряды, наряды,
По команде вставай и ложись.
После, сбросив военное бремя,
Я вернулся домой, но он,
Изменился за это время —
Стал не мой, мой законный дом.
В нём уже обживались ребята
Из тех мест, где я сам бывал,
До того, как призваться в солдаты,
Куда мамке еду таскал.
Мать уже не вернуть оттуда —
Прошел год — и опять тюрьма.
И, опять, за дверями вьюга,
А за окнами снова тьма…
Я к потерям своим привыкаю.
Я уже измотался вконец.
Но я помню, не забываю,
То, что мне нажелал отец.